Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)

— Мы узнаемъ это отъ домашнихъ нашего друга, отъ нихъ ничто не ускользнетъ.

Между тмъ Донъ-Кихотъ запершись съ своимъ оруженосцемъ говорилъ ему:

— Санчо! грустно мн было узнать, что ты всюду говоришь, будто я насильно оторвалъ тебя отъ твоей семьи, точно я самъ не покидалъ своей. Мы вмст ухали, странствовали по одной дорог, испытывали одну и туже участь; и если тебя подбрасывали одинъ разъ на одял, то меня чуть не сто разъ били палками; вотъ единственное преимущество, которое я имлъ передъ тобой во все время нашихъ странствованій.

— Оно такъ и должно быть, отвчалъ Санчо, потому что, по вашимъ собственнымъ словамъ, вся горечь приключеній должна быть выпиваема рыцарями, а не оруженосцами ихъ.

— Ты ошибаешься Санчо, сказалъ рыцарь, вспомни эти олова: quando caput dolet…

— Я не знаю иныхъ языковъ, кром своего природнаго, перебилъ Санчо.

— Когда страдаетъ голова, съ ней страдаетъ все тло, замтилъ Донъ-Кихотъ. Я, господинъ твой. Голова тоuо тла, часть котораго составляешь ты, мой слуга; поэтому претерпваемое мною страданіе должно отразиться на теб, какъ твое на мн.

— Оно то должно быть такъ, но только когда меня, несчастный членъ какого то тла, подкидывали на одял, голова моя прогуливалась тогда за стнами двора, глядя на мои воздушныя путешествія, и не ощущая при этомъ ни малйшей боли. Между тмъ, я думаю, что если члены извстнаго тла должны страдать при страданіи головы, то и голова, въ свою очередь, должна была бы страдать при всякомъ страданіи частей ея тла.

— Неужели-же ты думаешь, Санчо, что я смотрлъ хладнокровно, какъ тебя подкидывали на одял? Не думай и не говори этого, мой другъ; будь увренъ, что я страдалъ въ эту минуту больше тебя. Но потолкуемъ объ этомъ когда-нибудь на свобод. Теперь, Санчо, скажи мн откровенно, что говорятъ обо мн наши крестьяне, дворяне, рыцари? Что думаютъ они о моихъ подвигахъ, о моемъ самоотверженіи, о моемъ намреніи воскресить странствующее рыцарство. Разскажи подробно все, что слышалъ ты обо мн, не пріукрашивая, не добавляя и ничего не убавляя, помня, что врный слуга долженъ говорить своему господину всегда и везд голую правду; и знай, мой другъ, что еслибъ обнаженная истина всечасно возставала предъ сильными міра сего, то мы жили бы въ золотомъ вк, называемомъ и безъ того золотымъ, по сравненію его съ вками минувшими. Помни это, Санчо, и отвчай прямо на мои вопросы.

— Извольте, но только не сердитесь когда я вамъ скажу, безъ всякихъ украшеній все, что я слышалъ о васъ.

— Говори откровенно, и я не думаю сердиться на тебя.

— Такъ скажу я вамъ по правд: вс говорятъ, что вы рехнулись, да и я вмст съ вами. Дворяне говорятъ, будто вы не имли права прибавлять къ вашей фамиліи донъ и называть себя рыцаремъ, владя всего на всего четырьмя виноградными деревьями и нсколькими десятинами земли съ рвомъ спереди и позади; рыцари очень недовольны, что въ нимъ присталъ простой гидальго, особенно т изъ нихъ, которые не только въ рыцари, да не годятся и въ оруженосцы, которые чистятъ сажей сбрую и заштопываютъ чернымъ шолкомъ свои зеленые носки.

— Это меня не касается. Я всегда прилично одтъ и никогда не ношу платья съ заплатами; съ дырами, быть можетъ, но только съ дырами, сдланными оружіемъ, а не временемъ.

— На счетъ же вашего мужества, благородства и вашихъ подвиговъ, мннія розны: одни говорятъ, что вы довольно забавный полуумный; другіе — что вы храбры, но безтолковы; третьи — что вы благородный сумазбродъ; вс же, вообще, такъ хорошо честятъ васъ, какъ лучше и придумать нельзя, еслибъ даже захотть.

— Санчо, отвтилъ Донъ-Кихотъ, чмъ возвышенне наши достоинства, тмъ сильне злословятъ ихъ; ты это ясно видишь теперь. Многіе ли изъ великихъ историческихъ лицъ не были оклеветаны? Юлій Цезарь, этотъ славный полководецъ прослылъ за эгоиста, неряху и развратника. Великаго Александра обвиняли въ пьянств. Проводившій жизнь свою въ баснословныхъ подвигахъ Геркулесъ прослылъ человкомъ изнженнымъ и сладострастнымъ. О брат Амадиса донъ-Галаор говорили, что онъ безпокоенъ и неуживчивъ, а о самомъ Амадис, будто онъ плакса, не хуже любой женщины. Поэтому, бдный мой Санчо, я нисколько не огорченъ всми этими слухами, утшая себя тмъ, что несправедливость людей была удломъ многихъ великихъ мужей, ставшихъ удивленіемъ міра.

— Но позвольте, на средин дороги не останавливаются; замтилъ Санчо.

— Что же еще? спросилъ Донъ-Кихотъ.

— А то, отвчалъ Санчо, что, до сихъ поръ, я подчивалъ васъ медомъ, если же вы хотите звать побольше, то я приведу сюда одного человка, который доскажетъ вамъ остальное. Сынъ Вароломея Караско, Самсонъ, пріхалъ вчера вечеромъ изъ Саламанки, гд онъ получилъ званіе бакалавра; узнавши о его прізд, я отправился поболтать съ нимъ, и узналъ отъ него, что въ Италіи отпечатана книга, которая называется: славный и многоумный рыцарь Донъ-Кихотъ Ламанчскій. Въ этой книг говорится только о васъ и обо мн; и если врить Караско, такъ я выставленъ въ ней за показъ всему міру подъ моимъ настоящимъ именемъ Санчо Паесо. Въ книгу эту всунута и госпожа Дульцинея Тобозская и многое другое, происшедшее между мной и вами. Я перекрестился, по крайней мр, тысячу разъ, не понимая, какой чортъ разсказалъ это все описавшему насъ сочинителю.

— Нужно думать, что книгу эту написалъ какой-нибудь мудрый волшебникъ, потому что отъ нихъ не скрыто ничего, замтилъ Донъ-Кихотъ.

— Должно быть волшебникъ, чортъ бы его побралъ, отвтилъ Санчо; Караско говорятъ, будто онъ называется Сидъ Гамедъ Беренгена [1] .

— Это мавританское имя — сказалъ Донъ-Кихотъ.

— Очень можетъ быть; мавры, какъ слышно, любятъ бадиджану — отвчалъ Санчо.

— Ты однако, перепуталъ, кажется, имя автора, замтилъ Донъ-Кихотъ; потому что слово сидъ значитъ господинъ.

1

Беренгена — слово испанское, означающее бадиджану, родъ овощей, весьма употребительныхъ въ Валенсіи.

— Этого я не знаю, но если вамъ желательно, чтобъ я привелъ сеюда самого бакалавра, то я полечу къ нему быстре птицы, сказалъ Санчо.

— Ты сдлаешь мн этимъ большое одолженіе; послдняя новость такъ сильно затронула мое любопытство, отвчалъ Донъ-Кихотъ, что я не возьму ничего въ ротъ, пока не узнаю подробно обо всемъ.

Санчо тотчасъ же побжалъ за бакалавромъ, съ которымъ онъ вскор вернулся къ Донъ-Кихоту, и тогда между ними завязался преинтересный разговоръ, переданный въ слдующей глав.

Глава III

Донъ-Кихотъ крпко задумался, въ ожиданіи прихода Караско. Онъ никакъ не могъ ожидать, чтобы исторія его подвиговъ была обнародована въ то время, когда мечь рыцаря еще дымился кровью его враговъ. И онъ вообразилъ себ, что вдохновенный своимъ даромъ, исторію его написалъ какой-нибудь волшебникъ, другъ или недругъ его: другъ: съ цлію возвеличить и вознести его превыше всхъ рыцарей міра; недругъ — съ цлію омрачить его славу и низвести его ниже послдняго оруженосца. «Я, однако, не припомню», говорилъ онъ самъ себ, «чтобы кто-нибудь писалъ исторію оруженосцевъ, и если правда, что исторія моя напечатана, то, какъ исторія странствующаго рыцаря, она должна быть благородна, возвышенна и правдоподобна». Вспомнивъ однако, что историкъ его мавръ, какъ показывало слово сидъ, а потому отъ него, какъ отъ мавра, трудно ожидать правды; онъ началъ бояться, чтобы мавританскій писатель не представилъ съ неприличной стороны любви рыцаря въ Дульцине, и тмъ не омрачилъ бы ея незапятнанной славы. Не смотря на то, онъ былъ увренъ, что авторъ воздастъ должную хвалу рдкому постоянству и безграничной преданности своего героя избранной имъ дам, отвергшаго изъ-за нее столько царственныхъ женщинъ, чтобы не омрачить ни одною тнью врности клятвъ, данныхъ имъ Дульцине.

Приходъ Караско и Санчо оторвалъ Донъ-Кихота отъ этихъ мечтаній, и рыцарь, какъ бы внезапно пробужденный отъ глубокаго сна, встртилъ своего гостя и принялъ его съ нелицепріятнымъ радушіемъ.

Не смотря на свое имя, Самсонъ Караско былъ человкъ лтъ двадцати пяти: блдный, низкій, худой, умный и большой насмшникъ. Круглое лицо, большой ротъ и вздернутый носъ сразу показывали въ немъ человка, не считавшаго особеннымъ грхомъ посмяться на чужой счетъ. Войдя въ Донъ-Кихоту, онъ кинулся предъ нимъ на колна, прося у него позволенія облобызать его руки. «Синьоръ», сказалъ онъ ему: «клянусь этимъ платьемъ святаго Петра — хотя я и не вознесся еще надъ четырьмя первыми учеными степенями — вы славнйшій изъ всхъ прошедшихъ, настоящихъ и будущихъ рыцарей; и да благословится имя Сидъ-Гамедъ Бененгели, пріявшаго на себя трудъ написать ваши несравненные подвиги; да благословится десять разъ имя того, это перевелъ эту исторію съ арабскаго языка на кастильскій и тмъ доставилъ намъ возможность насладиться чтеніемъ одной изъ самыхъ увлекательныхъ книгъ».

Приподнявъ Караско, Донъ-Кихотъ спросилъ его: «скажите, неужели, въ самомъ дл исторія моихъ длъ уже написана и притомъ мавританскимъ историкомъ»?

— Да, отвчалъ Караско, не только написано, но и отпечатана уже боле чмъ въ двнадцати тысячахъ экземплярахъ въ Лиссабон, Валенсіи, Барселон, говорятъ будто ее печатаютъ даже въ Анвер, и я нисколько не сомнваюсь, что нкогда ее станутъ всюду печатать и переведутъ на вс языки.

— Ничто не можетъ боле обрадовать каждаго благороднаго человка, сказалъ Донъ-Кихотъ, какъ видть еще при жизни напечатанною исторію своихъ длъ, видть себя при жизни окруженнымъ общимъ уваженіемъ и ореоловъ незапятнанной славы.