Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)
Шрифт:
— Клянусь, и для большей врности, прикрою клятву мою каменной плитой, отвтилъ Донъ-Кихотъ. Врьте мн, донъ-Антоніо, (Донъ-Кихотъ усплъ уже узнать, какъ зовутъ его хозяина), вы говорите тому, у кого есть только уши слышатъ васъ, но нтъ языка разсказывать слышанное. Открывая вашу тайну, вы опустите ее въ бездну молчанія.
Донъ-Кихотъ пребывалъ неподвиженъ, нетерпливо ожидая къ чему приведутъ вс эти предосторожности. Взявъ рыцаря за руку, донъ-Антоніо возложилъ ее на руку бронзовой головы, на яшмовый столъ и на поддерживавшую его ножку. «Эта голова», сказалъ онъ Донъ-Кихоту; «сдлана однимъ изъ величайшихъ волшебниковъ и кудесниковъ, существовавшихъ когда либо на свт. Это былъ, если не ошибаюсь, полякъ, ученикъ знаменитаго Эскотилло, о которомъ разсказываютъ такъ много чудеснаго. Онъ жилъ нкоторое время у меня въ дом; и за тысячу червонцевъ сдлалъ мн эту голову, обладающую чудеснымъ даромъ отвчать на нее, что у нея спрашиваютъ. Сказавъ это, донъ-Антоніо начерталъ круги, написалъ
Вечеромъ Донъ-Кихота просили прогуляться по городу, безъ оружія, въ обыкновенномъ плать, и въ буромъ плащ, подъ которымъ въ это жаркое время пропотлъ бы даже ледъ; слуги донъ-Антоніо должны были этимъ временемъ занимать Санчо и не пускать его изъ дому. Донъ Кихотъ халъ верхомъ не на Россинант, а на большомъ, быстромъ, богато убранномъ мул. Рыцарю накинули на плечи плащъ и привязали сзади такъ, что онъ не замтилъ этого, пергаментъ съ надписью большими буквами: «это — Донъ-Кихотъ Ламанчскій.» Надпись эта поражала всхъ прохожихъ, возвщая имъ, кто это детъ на мул; и Донъ-Кихотъ чрезвычайно удивленъ былъ, видя, что вс узнаютъ и называютъ его по имени. «Какъ велико могущество странствующаго рыцарства», сказалъ онъ, обращаясь къ хавшему рядомъ съ нимъ донъ-Антоніо, «оно доставляетъ рыцарю всесвтную извстность. Вы видите, донъ-Антоніо, вс, знакомые и незнакомые, даже маленькіе дти, никогда не видавшія меня въ глаза, сразу узнаютъ меня.»
— Иначе и быть не можетъ, господинъ Донъ-Кихотъ, отвтилъ донъ-Антоніо; какъ пламени нельзя ни замкнуть, ни укрыть, такъ не укрыть, не замкнуть и доблести особенно боевой, возносящейся надъ всмъ въ мір и все озаряющей своимъ сіяніемъ.
Тмъ временемъ, какъ Донъ-Кихотъ халъ среди неумолкавшихъ привтственныхъ кликовъ, какой-то прохожій кастилецъ, прочитавъ надпись на спин рыцаря, подошелъ къ Донъ-Кихоту и сказалъ ему: «чортъ тебя возьми, Донъ-Кихотъ Ламанчскій! Какъ ты добрался сюда живымъ посл всхъ палочныхъ ударовъ, сыпавшихся на твои плечи! Ты полуумный, и еслибъ ты былъ полуумнымъ только самъ для себя, еслибъ ты сидлъ себ въ углу одинъ съ твоими безумствами, бда была бы не велика, но безуміе твое заражаетъ всякаго, кто только свяжется съ тобой. Вотъ хоть эти, сопровождающіе тебя теперь! Позжай, сумазбродъ, домой: займись своимъ имніемъ, женою, дтьми, и оставь вс эти дурачества, которыя переворачиваютъ вверхъ дномъ твою голову и мутятъ твой разсудокъ.»
— Ступай, любезный, своей дорогой, сказалъ ему донъ-Антоніо, и не давай совтовъ тому, кто не проситъ тебя. Господинъ Донъ-Кихотъ находится въ полномъ разсудк, да и вс мы не полуумные; мы знаемъ, что доблесть должна быть почтена всегда и во всемъ. Убирайся же по добру, до здорову, и не суй носа туда, гд тебя не спрашиваютъ.
— Клянусь Богомъ, вы правы, воскликнулъ кастилецъ, уговаривать этого господина все равно, что стрлять горохомъ въ стну. И все таки жалко мн видть человка выказывающаго, какъ говорятъ, столько свтлаго ума, вязнущимъ въ тин странствующаго рыцарства. Но будь я проклятъ, со всмъ моимъ родомъ, если отъ сегодня я посовтую что нибудь этому господину; хотя бы мн суждено было прожить больше чмъ Мафусаилу; — не сдлаю я этого, какъ бы меня не упрашивали.
Совтчикъ ушелъ, и кавалькада, отправилась дальше. Но Донъ-Кихота преслдовала такая толпа ребятишекъ и людей всякаго званія, желавшихъ прочесть надпись на спин рыцаря, что донъ-Антоніо принужденъ былъ, наконецъ, снять ее, притворившись, что онъ снимаетъ со спины Донъ-Кихота совсмъ что-то другое. Между темъ наступила ночь и Донъ-Кихотъ съ сопровождавшимъ его обществомъ возвратился къ донъ-Антоніо, къ которому собралось въ этотъ вечеръ много дамъ. Жена его, благородная, молодая, умная, любезная дама, пригласила къ себ на вечеръ дамское общество, что бы посмяться надъ Донъ-Кихотомъ. Почти вс приглашенные собрались на великолпный балъ, открывшійся около 10 часовъ вечера. Въ числ дамъ находилось нсколько очень веселыхъ, умвшихъ шутить, никого не сердя. Он заставили Донъ-Кихота танцовать до упаду. Интересно было видть танцующей — эту длинную, сухую, желтую, уныло-задумчивую и не особенно легкую фигуру въ добавокъ, ему мшало еще платье его. Двушки украдкой длали ему глазки и нашептывали признанія въ любви; и также украдкой, гордо отвчалъ рыцарь на вс эти любовныя признанія. Видя себя наконецъ
подавляемымъ любовью, Донъ-Кихотъ возвысилъ голосъ и сказалъ: «fugite, partes adversae;» [23] ради Бога, успокойтесь, прекрасныя даны! подумайте, что въ сердц моемъ царитъ несравненная Дульцинея Тобозская и охраняетъ меня отъ всякаго другаго любовнаго ига.» Съ послднимъ словомъ онъ упалъ на подъ, совершенно усталый и измученный.23
Церковное заклинаніе — перешедшее въ обыкновенный языкъ.
Донъ-Антоніо веллъ на рукахъ отнести рыцаря въ спальню, и первый кинулся къ нему Санчо. «Ловко отдлали васъ господинъ мой!» воскликнулъ онъ. «Неужели же таки вы, полагаете господа», продолжалъ онъ, обращаясь къ публик, «что вс люди на свт — плясуны, и вс странствующіе рыцари — мастера выдлывать разныя антраша. Клянусь Богомъ, вы сильно ошибаетесь, если думали это; между рыцарями — такіе есть, которые согласятся скоре убить великана, чмъ сдлать хоть одинъ прыжокъ. Если бы тутъ въ туфли играли, я бы отлично замнилъ вамъ моего господина, потому что дать себ подзатыльника — на это я мастеръ; но въ другихъ танцахъ я ничего не смыслю». Этой рчью и другими, подобными ей; Санчо до упаду уморилъ все общество: посл чего онъ отправился къ своему господину и хорошенько прикрылъ его одяломъ, чтобы пропотвши, рыцарь исцлился отъ бальной простуды. На другой день донъ-Антоніо ршился произвести опытъ съ очарованной головой, и отправился въ сопровожденіи Донъ-Кихота, Санчо, двухъ друзей своихъ и двухъ дамъ, такъ хорошо мучившихъ наканун Донъ-Кихота и ночевавшихъ въ дом донъ-Антоніо въ ту комнату, гд находилась знаменитая голова. Онъ разсказалъ гостямъ, какимъ чудеснымъ свойствомъ обладаетъ она, просилъ ихъ держать это въ тайн и за тмъ объявилъ, что сегодня онъ сдлаетъ съ ней первый опытъ. Кром двухъ друзей Антоніо, никто не былъ посвященъ въ эту тайну, и еслибъ донъ-Антоніо не предварилъ обо всемъ своихъ друзей, они тоже были бы удивлены не мене другихъ; такъ мастерски устроена была эта голова.
Первымъ подошелъ къ ней донъ Антоніо и тихо, но такъ что вс могли слышать его, сказалъ ей: «скажи мн голова, помощью чудесной силы твоей, о чемъ я думаю въ эту минуту?»
«Я не знаю чужихъ мыслей», звонко и отчетливо, но не шевеля губами, отвтила ему чудесная голова. Отвтъ этотъ ошеломилъ всхъ. Вс видли, что въ комнат и вокругъ стола не было живой души, которая могла бы отвтить вмсто бронзовой статуи.
— Сколько насъ здсь? продолжалъ донъ-Антоніо.
— Ты, двое друзей твоихъ, жена твоя, двое ея подругъ, знаменитый рыцарь Донъ-Кихотъ Ламанчскій и оруженосецъ его Санчо Пансо. Общее удивленіе удвоилось, и отъ ужаса у всхъ волосы поднялись дыбомъ донъ-Антоніо отошелъ отъ головы. «Съ меня довольно,» сказалъ онъ, «чтобы убдиться, что я не обманутъ тмъ, кто мн продалъ тебя — чудная, непостижимая, говорящая и отвчающая голова. Пусть другой спрашиваетъ тебя что знаетъ.»
Такъ какъ женщины вообще скоры и любопытны, поэтому посл донъ-Антоніо къ голов подошла одна изъ подругъ его жены.
— Скажи, чудесная голова, какъ сдлаться мн красавицей? спросила она.
— Сдлайся прекрасна душой.
— Больше мн ничего не нужно, — сказала дама.
— Голова, мн хотлось бы знать, любитъ ли меня мой мужъ? сказала другая пріятельница жены донъ-Антоніо.
— Наблюдай, какъ онъ ведетъ себя въ отношеніи тебя, и въ длахъ его ты увидишь: любитъ ли онъ тебя или нтъ? — отвтила голова.
— Чтобы услышать такой отвтъ, не къ чему было спрашивать! За человка, конечно, говорятъ дла его, сказала удаляясь замужняя женщина.
— Кто я такой? спросилъ голову одинъ изъ друзей донъ-Антоніо.
— Ты это самъ знаешь, — отвтила голова.
— Не въ томъ дло, но знаешь ли ты меня? продолжалъ вопрошатель.
— Знаю, — ты Педро Норицъ.
— Довольно, этотъ отвтъ увряетъ мня, что ты все знаешь.
Посл него къ голов подошелъ другой пріятель донъ-Антоніо.
— Скажи мн голова, чего желаетъ сынъ мой, наслдникъ маіората?
— Я уже сказала, что не знаю чужихъ мыслей — отвтила голова; впрочемъ скажу, сынъ твой желаетъ поскорй похоронить тебя.
— Именно, сказалъ вопрошатель; то, что я вижу глазами, я указываю пальцемъ: довольно съ меня.
— Голова, право не знаю, что спросить тебя, сказала жена донъ-Антоніо; хотлось бы мн только узнать, долго ли проживетъ мой добрый мужъ?
— Долго, долго, отвтила голова; его здоровье и умренный образъ жизни сулятъ ему долгую жизнь; другіе сокращаютъ ее разными излишествами,
— О, ты, на все отвчающая голова, сказалъ посл этого Донъ-Кихотъ, скажи, правду или сонъ видлъ я въ пещер Монтезиносской? Дастъ ли себ Санчо назначенные ему удары, и совершится ли разочарованіе Дульцинеи?
— Длинная исторія — это происшествіе въ пещер — отвтила голова, въ немъ и правда и ложь; Санчо станетъ откладывать бичеваніе свое въ долгій ящикъ, но Дульцинея будетъ разочарована.
— Довольно съ меня, отвтилъ Донъ-Кихотъ; лишь бы я зналъ, что Дульцинея будетъ разочарована и я признаю себя счастливйшимъ человкомъ въ мір.