Дон Кихот (с иллюстрациями) (перевод Энгельгардта)

В это время под звуки приятной музыки приблизилась четвертая колесница; она была запряжена шестеркой гнедых мулов, покрытых белыми попонами; на каждом из мулов сидел верхом кающийся, в белой одежде, с большим зажженным восковым факелом в руке.

Эта колесница была раза в два, а то и в три больше остальных. На ней стояло двенадцать кающихся в белоснежных одеждах и с горящими факелами – зрелище, вызывавшее одновременно восхищение и ужас; а посредине на высоком троне восседала нимфа под множеством покрывал из серебристой ткани с золотыми украшениями. Голова ее была обвита легким и прозрачным шелковым газом, сквозь складки которого просвечивало прелестнейшее юное лицо. Рядом с ней сидел некто в черном покрывале и длинном черном платье. Когда колесница остановилась перед герцогом, герцогиней и Дон Кихотом, кларнеты, арфы и лютни смолкли. Таинственный некто встал, выпрямился и откинул покрывало. Тут перед присутствующими предстал образ самой Смерти, такой страшной, что Дон Кихот нахмурился, Санчо струсил, а герцог и герцогиня чуть-чуть вздрогнули. А эта живая Смерть, вытянувшись во весь рост, немного сонным и вялым голосом произнесла:

Я – тот Мерлин, о коем повествуют, Что породил на свет его сам дьявол. И хоть всегда волшебники, и маги, И колдуны имеют вид суровый И нрав крутой, жестоки в обращенье, — Но я по нраву нежен, ласков, мягок, Благодеяния творя повсюду. Ко мне донесся скорбный зов прекрасной И дивной Дульсинеи из Тобосо. Тут я узнал, что силой злых заклятий Она из знатной дамы обратилась В крестьянку грубую. И вот, жалея Ее, свой дух влагаю в оболочку Я этого страшилища-скелета, И к вам являюсь я, неся с собою исцеленье И злу большому и большому горю. Внимай, о муж, ни разу по заслугам Не оцененный, о, внимай, храбрейший, Ты, Дон Кихот, а вместе и мудрейший, Звезда Испании и блеск Ламанчи: Чтоб прежний образ снова мог вернуться К прекрасной Дульсинее из Тобосо, Для этого оруженосец Санчо…

Тут Смерть внезапно замолчала; все затихли и, затаив дыхание, тревожно ждали, что она еще скажет. Через несколько мгновений Смерть, именующая себя Мерлином, промолвила:

– Для этого оруженосец должен нанести себе три тысячи триста ударов плетью.

– Ах, чтоб ты пропал! – вскричал Санчо. – Не то что три тысячи, а даже три удара плетью для меня все равно, что кинжальные раны. Убирайся к черту, коли ты не можешь иначе снять заклятья. Не понимаю, что общего между моим бедным телом и всеми этими волшебствами. Клянусь богом, если сеньор Мерлин не придумает другого способа расколдовать сеньору Дульсинею Тобосскую, так пускай ее и похоронят очарованной.

– А вот я схвачу вас, нахальный грубиян, – сказал Дон Кихот, – привяжу к дереву и влеплю вам не три тысячи триста, а шесть тысяч шестьсот полновесных ударов. И если вы посмеете сопротивляться, то я дух из вас вышибу.

– Нет, благородный рыцарь, – возразил Мерлин, – это не годится. Санчо должен сам по доброй воле нанести себе эти удары и притом, когда ему вздумается. Никакого определенного срока для этого не назначено. Впрочем, если он согласится, чтобы эти удары нанесла ему чужая тяжелая рука, то число их может быть уменьшено наполовину.

– Ни чужая, ни собственная, ни тяжеловесная, ни легковесная – словом, ничья рука и никакая рука не коснется моего тела, – заявил Санчо. – Да что же это в самом деле, – отец я, что ли, сеньоре Дульсинее, чтобы своим телом расплачиваться за ее грешные очи? Вот господин мой – так тот на каждом шагу называет ее своей жизнью, душой, опорой и поддержкой. Он и должен исполнить все, что нужно для освобождения ее от злых чар. Но чтобы я стал стегать самого себя, – abernuncio [97] .

97

Исковерканное латинское слово abrenuncio – отрекаюсь; никогда не сделаю.

Не успел Санчо это выговорить, как нимфа, сидевшая рядом с Мерлином, поднялась и, откинув покрывало со своего прекрасного лица, проговорила, обратившись к Санчо, довольно грубым и резким голосом:

– О горемычный оруженосец, пустопорожняя душа, дубовое сердце, каменные внутренности! Если бы тебе, разбойник-душегуб, приказали броситься на землю с высокой башни, если бы тебя просили, враг рода человеческого, съесть дюжину жаб, две дюжины ящериц и три дюжины змей, если бы тебя упрашивали зарезать ятаганом жену и детей, никто не стал бы удивляться твоему ломанию и упрямству. Но так шуметь и спорить из-за каких-нибудь трех тысяч трехсот ударов плетью, в то время как любой мальчуган из церковной школы получает не меньше каждый месяц, – вот что поражает, ошеломляет и потрясает всех сострадательных людей. Взгляни, жалкое и бесчувственное животное. Взгляни же на меня, перепуганный сыч, и ты увидишь, что из моих блистательных очей текут горючие слезы. Неужели же, зловредное чудовище, тебя не трогает, что я в годы моей цветущей весны, ибо мне всего-навсего девятнадцать лет, сохну и увядаю под грубым обликом простой крестьянки? Ведь если ты видишь меня прекрасной, то это только потому, что сеньор Мерлин из милости вернул мне на время мою прежнюю красоту, чтобы я могла тебя растрогать. Ибо слезы страждущей красавицы обращают утесы в вату и тигров в овечек. Бичуй же, бичуй себя, о скот неистовый; прояви мужество, покажи, что ты отважен не в одном обжорстве. Возврати мне нежность кожи, кротость нрава и красоту лица. А если моя красота и несчастье не в силах тронуть твое сердце и склонить тебя к разумному решению, то сделай это ради несчастного рыцаря, который стоит рядом с тобой, ради твоего господина, чью душу я сейчас созерцаю. Она застряла у него в горле и готова навсегда его покинуть, если ты будешь жесток и непреклонен.

Услышав эти слова, Дон Кихот пощупал себе горло и, обратившись к герцогу, сказал:

– Клянусь богом, сеньора Дульсинея говорит правду: душа моя застряла у меня в горле, как ядрышко арбалета.

– Что вы на это скажете, Санчо? – спросила герцогиня.

– Скажу, сеньора, – ответил Санчо, – то, что уже раньше сказал, бить себя плетьми – abernuncio!

– Нужно говорить abrenuncio, Санчо, – заметил герцог.

– Оставьте меня в покое, ваше высочество, – ответил Санчо. – Мне сейчас не до того, чтобы считать буквы в словах. Ведь речь идет о том, чтобы я себя высек или чтобы меня высекли. Немудрено, что я волнуюсь и путаю слова. Вернемся лучше к делу. Не могу надивиться на вас, сеньора Дульсинея. Вы уговариваете меня содрать с себя кожу плетью и в то же время величаете дубиной, бесчувственным животным, каменным сердцем и целой уймой других бранных кличек, которых не стерпел бы и сам дьявол. Или вы думаете, что мое тело отлито из бронзы? Помилуйте! Вы хотите меня задобрить и, вместо того чтобы поднести мне корзину хорошего белья, – потчуете меня отборной бранью. А ведь вы, конечно, знаете отличные пословицы: золотой осел и на гору подымает, а подарки скалу прошибают, у бога проси, а сам молотом стучи. А тут еще мой господин заявляет, что привяжет меня к дереву и всыплет двойную порцию ударов. Ну, нет! Этим сеньорам следует помнить, что речь идет о том, чтобы выпороть не простого оруженосца, а губернатора. А это, скажу вам, не вишневая наливка. Нет, нет, сеньоры. Научитесь-ка сперва просить и уговаривать как следует. К тому же день на день не приходится: человек не всегда бывает в духе. Вот и сейчас – я и без того вне себя от досады, что у меня порвали мой зеленый кафтан, а тут еще приходят и просят: «высеки себя по доброй воле». По доброй воле! Вы бы еще попросили меня по доброй воле сесть на кол.

– Однако, друг Санчо, – сказал герцог, – если вы не сжалитесь над бедняжкой, вам не придется управлять островом. Что станут говорить обо мне, если я назначу губернатором жестокосердого человека, которого не трогают ни слезы страждущих девиц, ни просьбы разумных, могучих мудрецов и волшебников? Итак, Санчо: или вы себя высечете, или вас высекут, или вы не будете губернатором.

– Сеньор, – ответил Санчо, – не дадите ли вы мне дня два на размышления?

– Ни в коем случае, – возразил Мерлин. – Вы должны дать немедленный ответ. Либо Дульсинея возвратится в пещеру Монтесинос и будет влачить жалкое существование в обличье крестьянки, либо воспарит в Елисейские поля [98] и пребудет там до тех пор такой же прекрасной, какой вы ее видите, пока вы не нанесете себе положенного числа ударов.

– Ну что же, добрый Санчо, – сказала герцогиня, – решайтесь. Отплатите добром за хлеб, который вы ели у вашего господина Дон Кихота. Мы все обязаны служить этому доблестному рыцарю за его великие добродетели и подвиги. Соглашайтесь скорее на порку. Пускай себе черт хватает черта, а страх – труса. О храброе сердце разбиваются все невзгоды.

98

Елисейские поля – по верованиям древних – поля блаженных, место загробной жизни героев.

Но Санчо уклонился от прямого ответа и, желая протянуть время, спросил Мерлина:

– Скажите, ваша милость сеньор Мерлин: ведь сюда под видом гонца являлся дьявол, который от имени сеньора Монтесиноса просил дождаться его здесь, говоря, что сеньор Монтесинос откроет, каким способом моему сеньору можно расколдовать донью Дульсинею Тобосскую, а между тем до сих пор мы не видели этого сеньора.

На это Мерлин ответил:

– Друг мой Санчо, этот дьявол – невежда и величайший негодник. Я послал его к вашему господину с поручением не от Монтесиноса, а от меня лично. Монтесинос сидит у себя в пещере и ждет не дождется, когда его расколдуют. Ну, а теперь дайте же, наконец, свое согласие на бичевание. Поверьте мне, оно и душе и телу принесет большую пользу: душе – потому, что вы проявите этим милосердие, а телу – потому, что вы, как я вижу, человек полнокровный и небольшое кровопускание не может вам повредить.