Дорога-Мандала

Встретившись взглядом с Сидзукой и Исаму, Дзюнко, словно придя в себя, натянуто улыбнулась. А затем спросила:

— А как вы с отцом…

Сидзука поспешно рассказала ей о встрече, случившейся два дня назад в деревне поселенцев. Она засомневалась, рассказывать ли о припадке ярости Охары и о том, что она толкнула его в костёр, но Дзюнко сказала:

— Да, да, Такатоми рассказал мне. Простите, кажется, отец разбушевался.

Заметив, что медсестра собирается закрыть дверь в морг, Исаму вывел обеих женщин в коридор. Сразу же распрощаться с Дзюнко было неудобно, и Сидзука с Исаму сели на кушетку в коридоре. Дзюнко, поблагодарив медсестру, закрывшую дверь на замок, поставила саквояж под ноги и присела на краешек рядом с ними.

— Отец постоянно был в таком состоянии и доставлял хлопоты каждому, кто к нему приходил, — проговорила она со вздохом.

Потому ли, что её родители были родом из Токио, она говорила без акцента. Круглым лицом и глубоко посаженными маленькими глазами она напоминала Охару, но фигурой — широкоплечей и стройной — была совсем не похожа на низкорослого отца. Её волосы с проседью были просто и коротко подстрижены, но слегка растрёпаны. Похоже, она не особенно следила за собой. Серый костюм был поношенный и безвкусный. У Сидзуки сложилось впечатление, что Дзюнко незаметно состарилась, старательно пытаясь подстроиться под мнение окружающих.

— Ни я, ни старший брат ничего не могли с этим поделать. С тех пор как я себя помню, отец время от времени приходил в неистовство. Достаточно было ничтожного повода — раската грома, внезапного появления в дверях бродячего торговца, или стоило кому-то неожиданно похлопать его сзади по плечу. Но за этим не всегда следовал припадок буйства. Всё зависело от минутной прихоти…

— Медсестра сказала, что это, вероятно, поствоенный синдром, — повторила Сидзука объяснение медсестры.

Дзюнко посмотрела на неё удивлённо, будто впервые услышала об этом, а затем убеждённо кивнула:

— Да, наверное, так оно и было. Для отца, похоже, война не закончилась. Как если бы одной ногой он был с нами, а другой — на фронте. Вроде бы и был у нас отец, а вроде и не было.

Помолчав, Дзюнко продолжила, словно через силу:

— Отец был не с нами.

Это прозвучало как оправдание собственного её равнодушия к смерти близкого человека.

— Он всё время был погружён в войну.

Молча слушавший Исаму вдруг заговорил:

— В детстве мне довелось увидеть Хиросиму из окна поезда. Город был похож на горсть пепла, оставшуюся от сгоревшей бумаги. Когда я побывал там снова со школьной экскурсией и услышал рассказ о том, что здесь произошло, я подумал, что американцы считали Японию пылью. Горстью пыли, в которой ползают, копошась, муравьи и тараканы. Наверное, поэтому они смогли сбросить атомную бомбу, убившую в один миг тысячи человек. Америка словно совершила доброе дело, уничтожив груды мусора и очистив мир. И вот Япония проиграла войну. Это было поражение, означавшее: вы груда мусора, муравьи, тараканы. Вполне естественно, что японцы не могут оправиться от войны.

— Но ведь японские войска тоже совершали зверские убийства в Азии, — возразила Сидзука, вспомнив рассказы Охары.

— Так-то оно так. Но здесь всё иначе. Какие бы зверства там ни творились, их совершали люди над людьми. Атомная же бомба имеет дело не с людьми, а с пылью. Для Америки не только Хиросима и Нагасаки, но и вся Япония — это пыль, муравьи, тараканы. И если чётко не осознать этого, японцам останется лишь покорно принять на себя удар. В состоянии ли они нести ответственность за содеянное? — увлечённо сказал Исаму, но, спохватившись, горько улыбнулся.

— Знаете, я занимаюсь истреблением термитов. Уничтожаю их, рассыпая инсектициды. Когда я вижу, как мгновенно гибнут муравьи, я кажусь себе богом. Мне кажется, я обладаю невероятной силой. А потом я начинаю бояться самого себя. И Америка, наверное, чувствовала себя всесильным божеством, когда сбрасывала атомные бомбы. Но никто не может заставить Америку испытать страх перед самой собой. И потому Америка всё время чувствует себя божеством.

Сидзука немного удивилась, узнав, что Исаму занимается уничтожением термитов. Увлечённо слушавшая Дзюнко взволнованно кивнула:

— На фронте отец, видимо, совершал просто ужасные вещи. Но я думаю, так поступал не только он. Но другие оправдывали себя тем, что у них не было иного выбора. Отец же часто говорил: «Когда настал мир, все стали жить так, будто и не было никакой войны». Он не мог с этим смириться. Думаю, потому что в его душе война, пусть и минувшая, так и не закончилась.

Дзюнко бросила взгляд на серую дверь морга.

— Может быть, отец и сейчас, после смерти, всё ещё воюет.

Вокруг было шумно: по громкой связи вызывали медсестёр, в коридоре галдели люди, — и только перед серой дверью царила тишина и струился ледяной воздух.

50

Чем ниже по течению реки Дзёгандзигава они спускались, тем меньше становилось следов присутствия людей. Из города к реке то тут, то там вели едва приметные тропы и так же незаметно исчезали. Среди тянущихся вдоль берегов развалин не было видно следов жилья, под палящим солнцем простирались просевшие руины города. Река была полноводнее, чем помнилось Асафуми. При виде этого запустения он решил, что в горах разрушилась дамба, потоки воды беспрепятственно устремились вниз и разрушили всё на своём пути.

Асафуми с Кэсумбой утоляли жажду речной водой, а когда изнывали от жары, погружались в воду, смывая пот и усталость. Так они и брели по горячим прибрежным камням. Кэка, часто и тяжело дыша, бежал следом. В полдень Кэсумба перекусила собранной на речном берегу травой и жареной лягушкой, которую поймал Кэка. У Асафуми же не было аппетита. Когда он увидел, как Кэсумба разводит огонь при помощи каменного огнива старика, его пронзило воспоминание о случившемся утром, и всякий аппетит пропал. Они зашагали дальше.

Солнце стало клониться к закату. Горы с обеих сторон расступились, показалась равнина Тояма. Асафуми был потрясён, когда эта плоская бескрайняя равнина предстала перед его глазами. Она была словно укутана белым пеплом.

Перед ними расстилалась совершенно заброшенная земля. Зданий с крышами не осталось, и только кое-где шипами робко втыкались в небо остатки стен и металлических опор. Местами на реке сохранились остовы мостов. Проржавевшие и обрушенные, они были похожи на перекинутую через реку паутину. Далеко впереди тянулась тоненькая сверкающая полоска света. Она переливалась зеленовато-белёсыми красками, как приставшая к небу яичная скорлупа.

— Что это? — спросила Кэсумба.

— Это море, — ответил Асафуми. А Кэсумба тут же спросила:

— А что это такое?

— Это место, куда стекаются все воды.

— Большое озеро, да?

— Да, большое-пребольшое озеро, — рассмеялся Асафуми.

Море — это большое озеро, материк — большой остров. Земля — большой шар с озёрами и островами, а люди — крошечные существа, ползающие по этому шару.

С моря подул ветер. Но до него было слишком далеко, и ветер не донёс морских запахов. На равнине Тояма русло реки Дзёгандзигава расширялось. Река подтачивала развалины, и местами город сползал в речную пойму. Асафуми шёл, прикидывая примерное местонахождение, ориентируясь по морю, руслу реки и горам Татэяма. Город Тибаси стоял в устье реки Такимидзу, чьё русло шло параллельно Дзёгандзигаве.