Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник)

Сегодня из-за этого произошло у Дрыгалки столкновение с Лидой Карцевой. Лида написала в альбом одной девочки стихи:

О люди! Жалкий род, достойный слез и смеха!Жрецы минутного, поклонники успеха!Как часто мимо вас проходит человек,Над кем ругается слепой и буйный век,Но чей высокий лик в грядущем поколеньеПоэта приведет в восторг и умиленье!На память Нине Поповой от Лиды Карцевой.

В минуту, когда Нина Попова, получив на перемене от Лиды свой альбом со стихами, упиваясь, читала эти строки, а мы все стояли вокруг, тесно обступив ее и Лиду, – вдруг сверху протянулась хорошо знакомая нам сухонькая лапка, и Дрыгалка цапнула альбом из рук Нины Поповой. Дрыгалка прочитала стихотворение, очень кисло поджала губки, неодобрительно покачала головой. И пошла, унося альбом. У всех нас засосало под ложечкой от предчувствия беды.

Нина Попова помертвела от страха.

– Это ты мне что-нибудь неприличное написала? – с укором спросила она Лиду Карцеву.

– А разве ты не прочитала? – ответила Лида. – Ты прочитала и была в восторге!

– Так почему же Дрыгалка так рассердилась за эти стихи? – продолжает допытываться Нина Попова. – Почему она сделала губами вот так? И еще головой потрясла, как будто «ах, ах, ах, как нехорошо!».

Лида не успевает ответить, потому что раздается звонок – конец перемене.

В классе перед уроком Дрыгалка вызывает:

– Карцева!

Лида встает в своей парте.

– Вы написали Поповой в альбом это стихотворение? – спрашивает Дрыгалка.

– Да, Евгения Ивановна, я.

– А кто автор этого стихотворения?

– Евгения Ивановна, это Пушкин.

– Пу-у-ушкин? – удивляется Дрыгалка.

– Пушкин, Евгения Ивановна. Стихотворение называется «Полководец».

– А о ком оно написано, вы знаете?

– Знаю, Евгения Ивановна. Это написано о полководце Барклае де Толли…

Лида отвечает все время «полным ответом» и необыкновенно «благонравненьким голоском». Это еще больше злит и раздражает Дрыгалку.

– Пушкин – конечно, очень известный поэт… Но я считаю, что детям вашего возраста надо выбирать стихотворения попроще. Например, когда я еще была девочкой, я очень любила такое альбомное стихотворение:

На листочке алой розыЯ старалась начертитьОбраз Лины в знак угрозы,Чтобы Лину не забыть.

Не правда ли, – обращается Дрыгалка к классу, – прелестное стихотворение? (Она, конечно, говорит, как Колода: «прэлэстное».)

Класс, который пользуется всякой возможностью пошуметь, с удовольствием галдит:

– Прэлэстное! Прэлэстное! Ужасно прэлэстное!

– А вам, Карцева, кажется, не нравится это стихотворение? – ядовито цедит Дрыгалка.

Лида секунду молчит. Затем, подняв на Дрыгалку свои умные серо-голубые глаза, она говорит очень искренне:

– Нет, Евгения Ивановна, не нравится.

– Можно узнать почему?

– Евгения Ивановна, на листочке розы нельзя начертить образ: пока начертишь, листок завянет. Да и чем чертить – карандашом? Чернилами? Красками?

Криво усмехаясь, Дрыгалка оборачивается ко мне:

– И Яновской, конечно, тоже не нравится?

Я тоже секунду молчу. Но что же я могу сказать после Лиды, кроме правды?

– Нет, Евгения Ивановна, не нравится.

– Почему?

– Зачем чертить образ подруги «в знак угрозы»? Ведь я, значит, люблю свою подругу, я хочу «Лину не забыть». Так почему «угроза»?

В эту минуту – без сомнения, критическую для Дрыгалки, потому что ей нечего нам возразить, – в класс входит Федор Никитич. Наш спор о поэзии прерывается. Больше Дрыгалка его благоразумно не возобновляет.

…Еще вечером дома у нас, на семейном совете, было решено: нам с мамой на вокзал не идти. Люди сойдут на перрон из душного зимнего вагона, – тут надо думать о вещах, надо получать багаж, Шарафутдинов должен погрузить его на подводу и везти на квартиру доктора Рогова… Тут, среди всех этих хлопот, мы будем некстати.

Решаем: встретим Ивана Константиновича с его новой семьей у них дома. Это будет лучше.

Чтобы мне не ударить лицом в грязь перед новыми знакомыми, мама велит мне надеть новое платье. Оно, правда, бумазейное, но в симпатичненьких цветочках и с белым воротничком. Мне, конечно, кажется, что я в нем красавица!

Когда приезжие входят в переднюю, мы с мамой выходим им навстречу. Иван Константинович, очень, видимо, утомленный и хлопотами и дорогой, увидев маму и меня, весь так и засветился улыбкой.

– Вот это – Тамарочка… – представляет он. – Вот Леня… А это, дети, – показывает он на нас с мамой, – посмотрите на них внимательно! – это мои самые лучшие друзья. Да-да, и она, – обнимает он меня, – она, Сашурка, тоже мой старый, верный друг. Это ее мама, Елена Семеновна, удивительнейшая женщина! А есть еще и папа – товарищ мой, доктор, он, наверно, потом придет. Знакомьтесь!

Я не столько слушаю слова Ивана Константиновича, сколько смотрю на Тамарочку и Леню. Леня, в общем, такой, каким я его себе представляла: высоконький мальчишка в кадетской форме, кудрявый, даже вихрастый, только глаза у него не дерзкие, а добрые, ласковые. Он весело и просто здоровается со мной.

– Дедушка нам про тебя всю дорогу рассказывал!.. Даже немного поднадоел! – Он весело смеется. – Теперь держись: окажешься не такая – беда тебе!

И он убегает из комнаты.

Но когда я подхожу к Тамарочке и от души протягиваю ей руку, она отстраняет свои руки:

– Сейчас… Сниму перчатки!

Иван Константинович с мамой уже ушли в комнаты, а я стою дура дурой перед Тамарочкой, которая молча снимает лайковые перчатки. Она делает это неторопливо, осторожно – пальчик за пальчиком, пальчик за пальчиком! Я вижу ее лицо – очень хорошенькое, с круто выгнутыми, чуть оттопыренными губами. В этом лице – равнодушие, безразличие ко всем и ко всему и какая-то заносчивая гордость. Сняв последний перчаточный палец, Тамарочка снимает с головы шляпку, очень замысловатую и задорную.

Я с уважением и завистью вижу, что шляпка приколота к волосам, как у взрослых дам, длинными булавками с красивыми головками, – не то что у меня: шляпка на резинке! И резинка всегда почему-то очень скоро ослабевает, шляпка заваливается за спину и болтается там.

Наконец Тамарочка поправляет кудряшки на лбу – и улыбается мне. От этого она сразу становится милее и ближе. Она протягивает мне руку:

– Ну, теперь можно знакомиться…

Мы жмем друг другу руки и идем в комнаты вслед за моей мамой и Иваном Константиновичем. Мы застаем их в комнате, предназначенной для Тамарочки. Мебель, которую привезли с собой, еще не прибыла, и пока ночлег устраивается на старых диванах Ивана Константиновича. Тамарочка оглядывается благосклонно: комната ей, по-видимому, нравится.