Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник)
Шрифт:
Сперва какой-то немолодой муж и очень молоденькая, востроносенькая жена, недавно поженившиеся, украшали в сочельник елку. Она миленько болтала-чирикала, он миленько улыбался ей, все было безоблачно. Вдруг горничная сказала этому немолодому человеку, что к нему пришли по делу. Жена сделала миленькую-миленькую гримаску: «Ну, какие, дескать, несносные люди! Постарайся, мол, поскорее спровадить этого человека!» – и грациозно выпорхнула вон из комнаты. Горничная ввела в комнату пришедшего по делу «несносного человека», и он оказался девочкой лет четырнадцати, в меховой шапочке, в короткой жакетке, из-под которой было видно коричневое форменное платье гимназистки. Девочка – ее зовут Олей – дочь того немолодого человека. Он, оказывается, был раньше женат, у него были дети, но он оставил жену и детей и женился на другой женщине (на той миленькой, востроносенькой!).
Вот тут я впервые в жизни не то что поняла, а всем существом своим почувствовала: в театре всегда есть не только то, что зритель воспринимает глазами и слухом, то есть слова, которые произносят актеры, поступки, которые совершает тот или другой герой пьесы. Нет, есть еще всегда то, что не говорится и не делается, то есть то, что герой (и изображающий его актер) думает, чувствует, то, чего он хочет или чего он, наоборот, хотел бы избежать. Это выражается не словами и не поступками, а звуком голоса, движением глаз, непроизвольными движениями. Эту внутреннюю жизнь героя зритель воспринимает сердцем. Часто этим скрытым чувствам героя его слова и действия даже противоречат. Так, девочка Оля в пьесе «Елка» говорила отцу, сурово, отчужденно, чтоб он взял обратно свой подарок, что им – ей, матери, младшим детям – не нужны эти деньги: у них все есть, и она, Оля, зарабатывает, давая уроки. Оля протягивала отцу деньги, которые он им прислал: не надо, мол, отказываемся мы от этого, не хотим от тебя ничего! Но ее голос, ее руки, протянутые к отцу, говорили о другом. Они горько, без слов упрекали: «Папа, за что ты бросил нас? Папа, мы любим тебя, мы несчастны без тебя…» Отец бросился к девочке, обнял ее, плача прижал ее к себе. Оля быстрыми-быстрыми движениями, как легким касанием птичьих крыльев, дотрагивалась пальцами до лица своего отца, до его головы, лба, плеч; слезы, настоящие, не актерские, а живые слезы неудержимо катились из ее глаз, дрожала вспухшая от слез, искривленная горем верхняя губа. В этой короткой сценке отец и дочь не говорили друг другу почти ничего важного, значительного, но их слезы, их взгляды, выражение их лиц, нежность их речей говорили зрителю: да, они любят друг друга и всегда будут любить, он любит и свою прежнюю семью тоже – жену и детей, – и связь его с ними нерасторжима, хотя и ушел он от них, полюбив другую.
Когда пьеска кончается, зрительный зал без конца вызывает девочку Олю; она все снова выходит и выходит кланяться.
Тут я словно от сна просыпаюсь.
– Как она играет… девочка эта!.. – вырывается у меня с восхищением.
– А она вовсе не девочка! – говорит Леня. – Она – актриса… Вот, гляди!
И он протягивает мне афишку, где напечатано, что роль Оли исполняет артистка госпожа В. Ф. Комиссаржевская.
После «Елки» играют какую-то веселую комедию. Ленька так хохочет, что на нашу ложу с удовольствием смотрят все соседи. Мы тоже смеемся, и я смеюсь – очень смешное играют! – но я на всю жизнь захвачена тем, что я видела в «Елке»…
Такова была моя первая настоящая встреча с замечательной актрисой – любимейшей в моей жизни! – Верой Федоровной Комиссаржевской. Но вместе с нею в мою жизнь навсегда вошел и театр, вошел – как судьба моя. Это поначалу было бесформенно и неопределенно. Кем я буду в театре, я долго не знала. Актрисой? Писателем, автором пьесы? Режиссером? Конечно, мне хотелось этого, но, если бы мне пришлось быть в театре хотя бы капельдинером или швейцаром, портнихой или истопником, все равно это казалось мне счастьем!
После «Елки» я сперва мечтаю быть актрисой. Я становлюсь перед зеркалом, протягиваю руки, как Оля в «Елке», и проникновенным (так мне кажется!) голосом, «полным тихого страдания», говорю:
– Папа… папа…
Но мое собственное лицо ох как не похоже на лицо Комиссаржевской! Вместо страдания на нем – кривая гримаса, ужасно неприятная. В довершение всего в комнату приходит мой собственный папа, заспанный – оказывается, разбуженный мною! – и сердито говорит:
– Ну, что ты хрипишь на весь дом, как удавленник: «Папа, папа»… Что тебе от меня нужно? Я только засыпать стал, а ты вопишь…
Это мой возглас, «полный тихой боли», прозвучал, оказывается, на весь дом, как вопль или хрипение удавленника!
Конечно, после этого
вечера – «Елки» – мы играем домашние спектакли. Каждое воскресенье у кого-либо из нас. Вот играем мы пьесу «Две королевы» нашего общего сочинения. Есть там такая сцена: в спальню кроткой и несчастной французской королевы (ее играет Катенька Кандаурова) прокрадывается ночью негодяйка английская королева (ее играю я). Я пробралась сюда, чтобы злодейски убить кроткую и несчастную французскую королеву. В руке моей дрожит и сверкает фруктовый нож… Я подхожу к «королевскому ложу», составленному из трех стульев, – на них спит королева, Катя, – и рычу бульдожьим голосом трагический, яростный монолог, списанный мною без всякого зазрения совести из «Макбета» Шекспира, где его произносит леди Макбет: …Сюда, ко мне, о демоны убийства!Сгустите кровь мою, загородитеПуть сожаления к моей груди, –И будет замысел мой тверд…Скорей, глухая ночь,Укрой мой нож, – и в мрачном дыме адаПусть он не видит раны…Пока я говорю эти великолепные слова, в «зрительном зале», где сидят все мои подруги, Леня, Иван Константинович, мама, Шарафут и Наталья, все время слышатся какието подозрительные звуки. У меня мелькает мысль: «Они плачут!.. Я их проняла своим монологом!» – и, ободренная успехом, я еще больше поддаю «рыка». Но тут я замечаю, что и сама французская королева – Катя – делает какие-то странные движения… Матушки мои! Это она старается удержаться от смеха! От таких ее стараний и судорожных движений стулья, составляющие королевское ложе, разъезжаются во все стороны, и Катя с грохотом падает на пол. Зрительный зал чуть не рыдает от смеха, хохочет и сама Катя, лежа на полу. Только я одна беспомощно верчу в руках фруктовый нож и не знаю, смеяться мне или плакать. В конце концов побеждает смех, – я сажусь на пол около Кати и хохочу во все горло…
– Ну, с чего… с чего… – еле могу я выговорить сквозь смех, – с чего ты так развеселилась?
– Сашенька, милая… – хохочет Катя. – Не обижайся, золотко… Но ты так страшно гримасничала… – И Катя заливается с новой силой.
– Шашура… – подбегает к нам Леня. – Какая у тебя была смешная рожа! Ну просто жаба мух ловит!..
Каково это слышать трагической актрисе, а?
Зато через две недели мы играем «Юбилей» Чехова. Я играю Мерчуткину. Неумолкаемый смех зрителей вознаграждает меня за прежние неудачи.
Домашние спектакли скоро сменяются новым увлечением: мы издаем журнал. «Издаем» – это, конечно, звучит слишком пышно. Мы еще не «издаем», мы только хотим издавать. Мы объявили всем в классе, чтобы кто может писал стихи, рассказы, повести – кто что хочет, кто что любит.
Главным редактором мы единогласно выбираем Лиду Карцеву. Она хотя еще сама ничего не написала ни хорошего, ни даже плохого, но у нее две тетки писательницы! Одна из них даже награждена Пушкинской премией Академии наук, – шуточки! Лида знает всякие загадочные слова (почти как тетя Женя!): это «безвкусно», а то «со вкусом», это «поэтично», а то – еще как-то иначе. В общем, Лида – самый подходящий редактор. В помощь Лиде – Маня, Варя и я.
– Если у нас наберется пять-шесть порядочных вещиц, вот и первый номер журнала! – с увлечением говорит нам Лида.
– А как мы его назовем? – спрашивает Маня.
– Я предлагаю заглавие: «Пламенные сердца»! – говорит Варя. При ее басовитом, «шмелином» голосе это звучит очень торжественно.
– Ох!.. – морщится Лида. – Невкусно!
– А ты его есть собираешься, что ли? – сердится Варя. – Ну хорошо, давай иначе: «Незабудки».
Лида безнадежно машет рукой.
– Ладно, – вмешиваюсь я, – заглавие давайте придумаем потом, когда будет уже что-нибудь написано. А то придумываем имя, а ребенок-то еще не родился!
Все-таки Варя изготовляет сначала прелестную обложку для журнала: по всей обложке сыплются незабудки, а на изящном, косо нарисованном прямоугольнике – заглавие журнала:
НЕЗАБУДУДКИ
– О-очень хорошо! – насмешливо восхищается Лида. – «Незабудудки»! Замечательное изобретение Варварвары Забебелиной!..
Варя смущена, но находит выход из затруднения: две лишние буквы в середине слова «Незабудки» она превращает в маленькие незабудочки. Конечно, непонятно, почему заглавие в середине своей поперхнулось незабудочками, но ничего, сойдет!