Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник)

В момент смерти у Александра Степановича не было постоянного жилья. Готовя первомайскую демонстрацию, ожидая возможного – даже вероятного – ареста, он съехал с квартиры, где жил. У него не было в эти дни даже имени: он перешел на нелегальное положение и жил по фальшивому паспорту. Странная случайность: паспорт этот был выдан на имя дворянина Семена Ивановича Забелина, приезжего из Калуги. Это обстоятельство облегчило положение Варвары Дмитриевны Забелиной. На вопросы полиции, кто был человек, скончавшийся в ее доме, и какое он имел отношение к ней, Варвара Дмитриевна показала, что умерший был якобы дальний родственник ее покойного мужа – Забелин. Он-де приехал из Калуги, но по дороге с вокзала натолкнулся на демонстрацию и в свалке был сшиблен с ног. Еле добравшись до ее дома, он слег и скончался.

Хоронили мы Александра Степановича в тихий весенний вечер. Только тут стало видно, что этот человек, добровольно обрекший себя на нищенское существование, был несказанно богат: его любило, уважало, горько оплакивало множество людей! Всю длинную дорогу от домика бабушки Варвары Дмитриевны до кладбища гроб несли на руках. Были, конечно, все члены нашего кружка, много незнакомых нам учащихся разных учебных заведений нашего города. Больше всего было рабочих.

Над свежей могилой поставили простой белооструганный крест с надписью:

АЛЕКСАНДР СТЕПАНОВИЧ

Надпись сделали неправильно – слишком близко к правому концу перекрестия. Из-за этого у левого конца оказался пробел размером буквы на три. Тогда кто-то прибавил к надписи эти три недостающие буквы: НАШ. Вся надпись получилась теперь такая:

НАШ АЛЕКСАНДР СТЕПАНОВИЧ

Для всех, кто шел за гробом Александра Степановича и стоял у свежей его могилы, – для всех нас он был именно НАШ.

Степу Разина и Азриэла Шнира несчастье с Александром Степановичем спасло от расправы в полиции. Пока они выносили Александра Степановича из толпы и доставили его к Варваре Дмитриевне Забелиной, толпу демонстрантов оцепили и увели.

Но Степан и Шнир пригодились для другого дела…

Через несколько дней социал-демократические группы – польская, литовская, русская, еврейская – выпустили прокламацию на четырех языках:

«Товарищи рабочие!

………………………………………..

В наш край, где живут презираемые правительством поляки, литовцы, евреи, оно посылает Муравьевых и фон Валей – извергов, которых нельзя послать в другие места. Удивительно ли, что у нас имели место те ужасы, какие мы пережили 18 и 19 апреля, что у нас применили такое отвратительное, позорное наказание, как розги?

Но опозорены не мы. Несмываемое пятно позора легло только на самодержавие и его гнусных слуг. Теперь общественное мнение за нас, и все возмущение направлено против фон Валя и его прислужников!

Мы выставляем к позорному столбу губернатора фон Валя, полицеймейстера Назимова, доктора Михайлова, давшего свое ученое благословение на экзекуцию, приставов Снитко и Кончинского, околоточного Мартынова, городовых Цыбулъского и Милушу…

Мы говорим этим людям: «Все вы равно виноваты, одинаково достойны вечного презрения. Каждого из вас настигнет месть! Ваши имена будут прокляты во веки веков!»

Комитет социал-демократической партии Польши.

Комитет Литовской социал-демократической партии.

Группа Российской социал-демократической рабочей партии.

Социал-демократический комитет бунда».

Эти прокламации набирали и печатали Степа и Шнир. В распространении их, разноске по лестницам и квартирам, расклейке на стенах и заборах помогали все мы.

Глава двадцать четвертая Чернявый хлопчик

Дни, наступившие после событий 18–19 апреля, какие-то странные. Внешне как бы полное успокоение. Город живет обычной жизнью. На улицах, как всегда, людно. Магазины и рынки торгуют. Работают фабрики. Все делают свое дело. В том числе и мы, учащиеся, – сдаем экзамены, зубрим, волнуемся.

Но во всем этом есть скрытое напряжение. Все словно ждут чего-то, что неизбежно должно случиться!

Первого мая, спустя тринадцать дней после событий 18–19 апреля, напряжение ощущается особенно сильно. Будет или нет новая первомайская демонстрация? Об этом с волнением думают и друзья революционеров, и их враги.

Будет – не будет? Будет – не будет?

Но день Первого мая проходит в полном спокойствии. В стане врагов это вызывает ликование. Не знаю, чем проявляют это ликование губернатор фон Валь и его соратники – его «совет нечестивых!» – но Юзефа слыхала, как дежурный городовой на рынке похвалялся открыто, вслух:

– Ишь как врагов царевых приструнили! Всыпали им жару на подхвостницу – они и носу на улицу не кажут! Спужались!

А люди все-таки ждут… Чего?

«Каждого из вас настигнет месть!» Эти слова из прокламации все читали, и этой угрозе всем хочется верить! Из уст в уста передается фраза: «Не пройдут фон Валю даром эти розги!» О полицейском враче Михайлове люди распускают всякие басни. Особенным успехом пользуется рассказ, будто революционеры напали на него ночью, в пустынном месте, сильно избили, причем один из них от времени до времени будто бы считал у Михайлова пульс и говорил остальным: «Ничего, выдержит! Добавьте ему до полной порции!» Все – и те, что рассказывают, и те, что слушают этот рассказ, – знают, что это выдумка, этого не было… Но какое удовольствие и рассказывать про это и слушать!

Упорно держится слух, будто в Петербург доложено о событиях и настроениях в нашем городе:

«Здесь создана группа из поляков и евреев – их человек 8–10, они вооружены револьверами и кинжалами, следят за фон Валем…»

Никто не знает, правда это или нет, но это может быть правдой, – это тоже радует людей!

Такая накаленная атмосфера выматывает душу хуже, чем болезнь, хуже, чем случившаяся уже беда. А нас, выпускных, это угнетает и отупляет больше, чем экзамены.

– Ну что вы все ходите, как в воду опущенные?! – сердится папа. – Сегодня воскресенье – ступайте куда-нибудь! Хотя бы в цирк, что ли. Эх, стыдно сказать – десять лет собираюсь я в цирк и не могу: больные не пускают!

Послушавшись папиного совета, Иван Константинович посылает Леню взять на вечер ложу в цирк. Ложу – это потому, что Иван Константинович надеется: а вдруг случится чудо – и его старый друг Яков Ефимович освободится раньше и придет вечером в цирк? Хоть попозднее, хоть в середине представления!

До начала циркового представления мы ходим по только что открытой ежегодной ярмарке. Новенькие ее ряды, пахнущие свежим тесом и краской, выстроены на базарной площади, рядом с цирком. Мы, дети, всегда радуемся ярмарке. В однообразной жизни провинциального города словно распахиваются окна в далекий мир, другие города, другие климаты и широты. Волга приветствует нас в лавке ярославца-мороженщика Шульгина. Из лавки Масюма Хабибуллина пахнет вкусным запахом казанского мыла всех цветов радуги: зеленого – хвойного, земляничного – розового, белого – из черемухи, лилового – из сирени. Еще торгует Масюм Хабибуллин яркими татарским халатами, пестрыми тюбетейками, шитыми золотом мягкими туфлями-чувяками. В другой лавчонке – хирургически чистенькой – две аккуратные остзейские немочки предлагают вниманию покупателей пряники из Митавы и мятные лепешечки «пеппермент-бомбон». В ташкентской лавке люди в чалмах предлагают изюм-сабзу, сушеные абрикосы, чернослив, шепталу, а сам владелец лавки, маленький старичок-сморчок, сухонький, как предлагаемые им компоты, продает «вихель-хвост» и «пыжмы от молей» (очень действенные и невыносимо вонючие средства против моли). Ласковый старичок-сморчок, увидев среди нас моего брата Сенечку, закивал седенькой головкой, зацокал языком:

– Ай, ай, ай! Беленький мальчик, волоса золотой, такой миленький, кисанька-соловейчик! – И, подавая ему крупную черносливину, говорит словно поет: – Куший, мальчик, куший! Расти большой-большой!

Сенечка взял черносливину, шаркнул ножкой, поблагодарил:

– Мерси!

Но мысли Сенечки не здесь, и мечтает он не о черносливе, а о том, что он сегодня увидит – в первый раз в жизни! – в цирке. Больше всего Сенечка боится опоздать к началу циркового представления. Он поминутно смотрит на маму умоляющими глазами.