Дорогой длинною

– Скольки за жителя? Двадцать копеек?! Ну, знаешь, дед, - совести в тебе нету! Да я за двадцать тебе живого чёрта в ведре принесу! С хвостом и с рогами! Их под мостом на Неглинке косяки плавают, только брать умеючи надо… Ну, гривенник хочешь? Ничего не сошёл с ума! Ничего не даром! Ну, леший с тобой, - двенадцать копеек. Я у Рогожской таких же по пятаку видал! Ну, последнее слово - пятиалтынник. Всё равно без почина стоишь!

Дед оказывается сообразительным. Всего через четверть часа воплей и брани смешной чёртик перекочевывает в руки Кузьмы за пятнадцать копеек.

Кузьма, подумав, покупает ещё одного и прячет в карман со специальной целью - вечером до смерти напугать Макарьевну.

В Кадашевском переулке под ногами захлюпала вода, и Митро решительно остановился:

– Нет, не пойду дальше. Ну его, этого Рахимова с его мерином морёным, и Толчанинова тоже! Тут же сапоги охотничьи или лодку нужно!

Кузьма пожал плечами, вглядываясь в залитый водой переулок.

– Ну, коли хочешь, подожди здесь, я один сбегаю!

– Куда "сбегаешь", нужен ты там кому!
– рассердился Митро.
– Нет, тут надо что-то…

Он не договорил. Из-за угла послышался смех, весёлые крики, и в переулок торжественно выплыл плот - снятые со столбов ворота, на которых стояло человек пять, деловито отталкивающихся шестами. Кузьма, увидев знакомого приказчика, замахал картузом:

– Яким! Яким! Эй!

– Сей минут!
– раздалось с плота. Ворота медленно, качаясь, начали разворачиваться и, подталкиваемые шестами, тронулись к Кузьме.

– Видал, что делается?
– сверкая зубами, спросил Яким - рыжий, веснушчатый малый в распахнутой на груди рубахе и мокрых по колено портках, заправленных в хромовые сапоги. При каждом движении Якима из сапог выплескивалась вода.

– Ночью залило по самые по окошечки!
– возбуждённо заговорил он.
– Хозяин Пров Савельич в одном исподнем в лавку побежал товар спасать, нас перебудил, выражался несусветно совсем! Вона - ни проехать, ни пройтиться, вся Татарка на воротах маневрирует. В лавку за хлебом - и то хозяйский малец в лоханке поплыл. О чём в управе думают, непонятственно. Убытку-то, хосподи! Мало нам по весне было потопу, так ещё и осенью! Все погреба, все клети позаливало! Народ прямо плачет - ходу нету никакого! Наши черти уж приладились по копейке за переправу брать. Сущий водяной извоз начался!

У Калачиных будка уплыла, да с собакой, насилу выловили уже на Ордынке.

Корыто опять же чьё-то подцепили, всю улицу обплавали - никто не признаёт…

– На Татарской цыганочка на "бабе" застряла!
– вспомнил кто-то.

– Цыганка?
– удивился Митро.
– Откуда? Из Таганки?

– Не, не московская, кажись. Заплутала в переулках-то, а вода всё выше и выше. Влезла на "бабу", юбку подобрала и сидит богородицей! Поёт на всю улицу, да хорошо так! Наши ей уж и копеек накидали!

– Надо бы послушать, ежели вправду хорошо.
– задумался Митро.
– Чем чёрт не шутит, пока бог спит… Солистки-то все поразбежались у нас.

Приказчики умолкли. Яким озабоченно покрутил головой:

– Ну, полезайте, не то, на ворота… А ну, черти, двое кто-нибудь слазьте, не то потонем! Опосля вернёмся за вами… Да живее, у цыганей дело, а у вас – баловство одно!

Против такого аргумента возражений не последовало, и двое парней с готовностью спрыгнули на тротуар. Митро и Кузьма перебрались на раскачивающийся плот.

– Ну - с богом, золотая рота!
– под общий смех сказал Яким и оттолкнулся шестом. Плот дрогнул и пошёл по воде посреди переулка.

На Татарской вода стояла у самых подоконников. Крыши были усеяны ребятнёй. Из окон то и дело выглядывали озабоченные лица кухарок и горничных. В доме купца Никишина женский голос пронзительно распоряжался:

– Эй, Аринка, Дуняша, Мавра! Ковры сымайте, приданое наверх волоките, шалавы! Кровать уж плавает! Аграфена Парменовна в расстройстве вся!

Из окна высовывалось зарёванное лицо купеческой дочки. Снизу горничные, балансируя на снятой дубовой двери, подавали ей раскисшие подушки.

По улице двигались доски, лоханки, ворота с купеческими домочадцами, приказчиками, прислугой, торговцами и мальчишками. Невозмутимо грёб на перевёрнутой тележке старьёвщик, скрипуче выкрикивая: "Стару вещию беро-о-ом!" Кто-то плыл в лавку за провизией, кто-то спасал промокшую рухлядь, кто-то просто забавлялся.

– Теперь уже скоро, - сказал Яким, останавливая плот у скособочившейся вывески, гласившей: "Аптека Финогена Семахина, кровь пущать и пиявок ставим". За аптекой открывался переулок - маленький, кривой, сплошь застроенный одноэтажными деревянными домиками. Решением невесть какого начальства вдоль домов, затрудняя проезд, были поставлены каменные тумбы, называемые москвичами "бабы". Пользы от "баб" не было никакой - разве что торговцы, отдыхая, ставили на них лотки с товаром, да в осенние безлунные ночи на тумбы водружались чадящие плошки с фитильками. На одну из этих тумб Яким махнул рукой. Кузьма вытянул шею и увидел цыганку.

Она сидела на "бабе", поджав по-таборному ноги. Увидев подплывавших парней, весело помахала рукой, хлопнула в ладоши и запела:

– Валенки, валенки - не подшиты, стареньки!

Нечем валенки подшить, не в чем к милому сходить!

– Ого… - тихо и недоверчиво сказал Митро.
– Кузьма, ты слышишь?

Кузьма не отвечал. В горле встал комок. Кричи сейчас Митро во весь голос - он даже не услышал бы.

Певунье было не больше пятнадцати лет. Замызганная, некогда красная юбка была рваной и мокрой по подолу. Поверх потрёпанной, с отставшим рукавом бабьей кацавейки красовалась яркая, новая шаль с кистями. Правую руку - чумазую, в цыпках, - украшало колечко с красным камнем. Тёмный вдовий платок сполз на затылок, из-под него выбивались густые иссиня-чёрные, вьющиеся волосы. На обветренном лице выделялись худые скулы и острый подбородок. Чёрные глаза были чуть скошены к вискам, блестели холодным белком, смотрели неласково. Над ними изящно изламывались тонкие брови. Длинные и густые ресницы слегка смягчали мрачный, недевичий взгляд. Эту ведьмину красоту немного портили две горькие морщинки у самых губ. Они становились особенно заметными, когда цыганка улыбалась.

Закончив песню, певица протянула ладонь, нараспев заговорила:

– Дорогие! Бесценные! Соколы бралиянтовые! С самого утра глотку деру, киньте хоть копеечку, желанные! А вот погадать кому? Кому судьбу открыть, кому сказать, чем сердце утешится? Эй, курчавый, давай тебе погадаю! О, да какой ты красивый! Хочешь, замуж за тебя пойду?!

Кузьма молчал. Стоял столбом и молчал, хотя цыганка смотрела на него в упор и тянула руку, ловя его за рукав. Рядом хохотали приказчики, посматривая то на него, то на цыганку, то на насупившегося Митро, а Кузьма только хлопал глазами и не мог сказать ни слова.

Цыганка рассердилась:

– Да ты что, миленький, примёрз, что ли? Да не пугайся так, не пойду я за тебя! У нас закон такой, нам только за цыгана можно!

Приказчики снова заржали. Кузьма наконец очнулся. И тихо спросил, глядя на её чёрный платок:

–Гара пхивлы сан^[77]?

Цыганка вздрогнула. Улыбка пропала с её лица.

– Ту сан романо чяво^[78]?

– Аи, амэ рома^[79], - вмешался Митро.
– Чья ты, сестрица? Из каких будешь?