Дорогой мой человек

— В молодости я никогда ничего не успевал, — сказал Невилл. — Я всегда опаздывал. Мне не хватало времени, док, понимаете…

И, махнув рукой с перстнем, он едва слышно засвистал. Это и была их «игра», странная игра, придуманная сэром Лайонелом Невиллом.

— Ну? — спросил он погодя.

— Скрябин! — сказал Володя напряженным голосом.

— Док, вы просто тугоухий. Я повторю.

И он опять засвистал тихонечко и даже подпел, чтобы Володя правильно ответил.

— Ей-богу, Скрябин! — повторил Устименко упрямо.

— Очень лестно, а все-таки это Невилл, «опус 9».

— Здорово похоже на Скрябина.

— Вы думаете? Ну, а это?

Володя слушал с серьезным видом.

— Это уже наверняка Скрябин.

Лайонел захохотал счастливым смехом.

— Это наша летчицкая песенка под названием «Коты на крышах»! Довольно неприличная песня. Ничего вы, док, не понимаете в музыке…

Он все еще смеялся, когда это началось. И не он первый заметил кровь, а Устименко. Она была ярко-алой, и ее хлынуло сразу так много, что Володя растерялся. Вдвоем с чубатым матросом, случившимся поблизости, Володя унес носилки с Лайонелом в лазарет. Невилл затих, глаза его были закрыты. Здесь слышнее дышали судовые машины, или это лопасти винта вращались в холодной морской воде? А за перегородкой, отделяющей лазарет от камбуза, кок жалостно выпевал:

И мне не раз

Снились в предутренний час

Кудри в платочке,

Синие точки

Ласковых девичьих глаз…

Кто-кто, а платочек уже завоевал «Александра Пушкина».

— Это опять вторичное кровотечение? — наконец спросил Лайонел. — Да? И сильное?

— Легкое! — солгал Устименко.

— Из меня хлестало, как из зарезанного теленка! — сказал Невилл. Интересно, какое же будет тяжелое…

— Вам бы лучше не болтать.

— Тогда я проживу сто лет?

— Я вас просил не болтать! И нечего так ужасно волноваться, все то, что вы сейчас потеряли, я вам сейчас долью. У меня тут сколько угодно отличной крови.

Пришел Миленушкин, и они занялись переливанием.

— Слушайте, это, действительно, очень просто! — иронически удивился Невилл. — Вроде вечного двигателя.

— Еще проще!

— Значит, теперь меня будут постоянно доливать?

— Да, а в Англии вам извлекут пулю, и вы об этом позабудете!

— Док, — сказал Лайонел, когда процедура переливания кончилась, — а вам не попадет от ваших коммунистов, что вы так возитесь со мной? Я все-таки, знаете, не совсем «свой в доску», хоть один ваш летчик в госпитале, когда мы с ним тихонько выпили, сказал, что я «свой в доску». И еще он посоветовал мне поскорее открыть второй фронт и не задерживаться. Подумать только…

Он запнулся.

— Что подумать?

— Подумать только, что я мог свалить его вот так же где-то над каким-то морем.

— Или он вас.

— Или он меня, это не имеет значения. Важно другое, важно то, что парни, которые начинают что-то соображать, соображают, когда уже поздно…

— В каком смысле поздно?

— В смысле хотя бы гемоглобина. Еще там, в госпитале, Уорд проболтался, а я услышал. Это вы умеете хранить свою проклятую врачебную тайну, а Уорд и на это не способен…

Он покрутил черный перстень на тонком пальце и закрыл глаза.

— Устали?

— Налейте-ка мне виски, вы же проигрались на Скрябине.

Володя налил, но Невилл пить не стал.

— Противно! — сказал он, вздохнув.

Мысли его были где-то далеко.

— Может быть, вы подремлете? — спросил Устименко. Но наверное, как-то неточно, потому что летчик задумался, прежде чем ответить. И наконец спросил:

— Что вы имеете в виду?

Взгляд его был рассеян: наверное, путались мысли. Оказалось, что нет, наоборот, он настойчиво думал об одном и том же.

— Да, да, док, вы меня не собьете, — вернулся он к прежней теме. — Тот парень мог оказаться против меня, если бы нас натравили. Понимаете? Он тоже еще не успел, и оба мы ничего не успели бы, кроме как покончить друг с другом.

Он закрыл глаза, и лицо его — тоненькое лицо страдающей девочки, которая хочет притвориться мальчишкой, — словно погасло. Лицо в оправе из мягких, влажных и сбившихся кудрей.

Не открывая глаз, совсем тихо он предупредил:

— И не мешайте мне говорить, покуда я могу. Или эти вторичные кровотечения такие легкие?.. Мне слишком мало осталось болтать по счислению времени, как в воздухе, когда горючее на исходе. А ваши заправки или доливания — это пустяки. Наверное, в том, что вы доливаете, гемоглобин пожиже…

Он не договорил, улыбнулся чему-то и задремал.

Стараясь не позволять себе думать, Устименко вздохнул и, осторожно завернув кровавые полотенца в бумагу, выбросил их за борт. Только тут, на палубе, он заметил, что хоть караван и двигался прежним ходом, но что-то вокруг изменилось. И не успел он сообразить, что же именно изменилось, как загремели зенитки сначала на военных кораблях конвоя, а потом, почти тотчас же, — на транспортах.

Слева по курсу встала сплошная стена ревущего огня, но, несмотря на этот зелено-розовый, дрожащий поток убивающего света трассирующих пуль, немецкие торпедоносцы, завывая моторами, шли на сближение, не отворачивая и не отваливая в сторону. Они шли низко над водой, стелющимся, приникающим к поверхности моря полетом, дорываясь до дистанции, с которой имело смысл сбросить торпеды, — и вот сбросили в то самое время, когда сзади и справа каравана волнами пошли пикирующие бомбардировщики. А может быть, Володя и не понял и не разобрал сразу толком, кто из них что делал, но именно так он это увидел: в свете полярного, яркого солнечного дня — строй фронта торпедоносцев, пробивающих огненную стену, и бомбардировщики там, наверху, над головами. А потом в реве и клекоте задыхающихся зенитных пушек своего парохода, в несмолкающем грохоте «эрликонов» возле уха он вообще перестал что-либо понимать и оценивать, а только сообразил, что, наверное, ему уже есть дело, и, сорвав с гака шлем, затянул у шеи ремешок и сразу увидел возле себя, возле самого своего лица рябенькую, рыженькую мордочку Миленушкина, всегда робеющего и немножко даже заикающегося от робости.

— Что? — крикнул ему Устименко.

— Порядок! — заорал Миленушкин. — Пока порядок!

Володя махнул рукой и побежал на ходовой мостик. Здесь было попонятнее, но барабанные перепонки, казалось, вот-вот лопнут от рева где-то рядом хлопающих пушек. Амираджиби с мокрым от пота бронзовым лицом стоял возле рулевого, и Устименко слышал, как сигнальщик крикнул капитану почти одновременно, что «справа по корме бомбардировщик противника» и что «пошли бомбы», и как Амираджиби тотчас же велел рулевому: «Право на борт». Рулевой деловито ответил: «Есть право на борт», а бомбы с воем пронеслись где-то совсем неподалеку, и тогда капитан приказал «отводить», и вдруг тут все притихло, хоть носовые пулеметы еще и грохотали.

— Поняли? — сипло спросил Амираджиби и стал откашливаться.

— Это и есть кордебалет? — вспомнил Устименко.

— Нет, доктор дорогой, это всего только танец маленьких лебедей из балета «Лебединое озеро». Это немножко войны…

Откашлявшись и ловко закурив на ветру, капитан осведомился:

— Видели, как погиб «Фараон»?

— Нет, не видел.

— Сразу. В одно мгновение. Они, наверное, зазевались, бедняги, бомбардировщик вытряхнул на них две бомбы. Вот корветы снуют — смотрите, надеются еще людей спасти…

Сигнальщик крикнул:

— Вижу сигнал коммодора: приспустить флаги в честь погибшего судна.

— Приспустить флаг! — обернувшись, велел Амираджиби.

И, сняв шлем, вытирая еще подрагивающей рукой белым платком пот войны со лба, заговорил домашним, тихим, усталым голосом:

— Вечная память погибшим! Никогда не забудет вас советский народ! Слава в веках, труженики моря, братья по оружию! Да будет злая пучина вам теплой постелью, орлы боевые, где отдыхаете вы вечным сном…

Было похоже, что он молится, но, внезапно обозлившись, капитан сказал: