Дорогой мой человек

— Что? — быстро спросил Володя.

— Это из кита, — сказала Оганян. — Говорят, очень полезно. И как мило, что есть буфетик. Все-таки молодчина Мордвинов, умеет развернуться… Кстати, вы заметили, что от всех решительно пахнет духами «Ландыш»?

— Заметил.

— Тоже Мордвинов. Перед началом конференции, с утра, тут был открыт киоск Военфлотторга. На каждый пригласительный билет можно было получить флакончик этих духов, два подворотничка и лезвия для бритв. Но мы опоздали. Мы всегда с вами опаздываем, Володечка! И теперь от всех пахнет ландышем, а от нас нет. И Зиночке я не привезу гостинец.

— Ничего, достанем! — угрюмо пообещал Володя.

После перерыва, когда президиум начал занимать свои места за столом под сенью цветущих испанских деревьев, вдруг раздались аплодисменты. Оказалось — приехали армейцы из соседствующих с флотом сухопутных частей. И теперь в саду гранда сидели не только флотские врачи в синих кителях, но и армейские медики — в гимнастерках защитного цвета и в тяжелых высоких сапогах.

— Слово имеет наш гость, подполковник медицинской службы, — громким тенором объявил Харламов, — Богословский Николай Евгеньевич!

Володя сжался. Нынче они встретятся. И нынче же Володя на себе самом испытает всю силу нестерпимого горя своего учителя. Как же он живет, потеряв и Ксению Николаевну, и Сашеньку? Как может работать? Как выдерживает всю эту муку?

И тут же он подумал о себе, о Родионе Мефодиевиче, о Варваре. Ведь живут же они, выдерживают. Нету Аглаи Петровны, пропала без вести теперь окончательно, исчезла после московского госпиталя, исчез и самолет, на котором она улетела в свое подполье. И нет даже никаких следов самолета. И никогда больше она не улыбнется — эта единственная в мире, ни на кого не похожая тетка, не скажет «длинношеее», не зажгутся ее чуть косенькие глаза тем особым светом, которому так хорошо и легко всегда было рассказывать самое главное, самое потаенное, самое наисекретное. Тетки нет и не будет никогда, а они все живут, работают, спят, едят и даже смеются. А разве мог он, Володя, себе представить, что Аглая умрет?

— Вы не слушаете, Володечка, — наклонившись к его уху, сказала Оганян. — Он интересно рассказывает, ваш учитель.

Володя поднял голову. Пожалуй, Богословский нисколько не изменился за это время, только здесь, в Заполярье, не казался он таким загорелым, как в Черном Яре, да чуть похудел после того, как виделись они в Москве. Был он, как всегда, чисто выбрит, и бритая голова его сверкала, ярко освещенная театральными лампами.

— Нет, не имеем! — громко и твердо сказал Богословский, обернувшись к столу президиума. — Повторяю, не имеем! Это может быть проверено любой комиссией.

Высокий армейский врач с тщательным пробором и в очень хорошо сшитом кителе теперь стоял рядом с Харламовым. Длинное розовое, холеное его лицо улыбалось высокомерно, он все порывался что-то еще сказать, но Богословский не давал ему. Харламов тоже встал и зазвонил в медный колокольчик, тем не менее Богословский не замолчал, а стал говорить еще энергичнее и громче, чем раньше. Высокий с пробором, как бы извиняясь за Богословского, развел руками и сел, а Харламов отдал колокольчик и список ораторов Мордвинову и не торопясь ушел в таинственную глубину сада испанского гранда, где все было отлично слышно, но откуда не надо было ничем руководить.

— Что случилось, я прослушал? — спросил Володя шепотом у Ашхен.

Та, тоже шепотом, ответила ему, что Богословский из-за отсутствия марли у себя в госпиталях стал искать заменители и, вспомнив деревенское детство, пустил в ход солому, из которой легкораненые плетут лангеты, как он сам когда-то в деревне плел на продажу всяким «паничам» и «барышням» сумочки и портсигарчики. Эти лангеты он прокладывает гипсовой кашицей, иммобилизованные таким образом конечности выдерживают транспортировку даже в Сибирь.

В это самое время Николай Евгеньевич, тяжело хромая, подошел к школьной доске, которая стояла у фонтана, и мелом быстро стал набрасывать чертежики своих лангеток.

— А солому где берете? — спросил кто-то из первого ряда.

— У колхозниц вологодских. Мы же тыловики, — не оборачиваясь от доски, ответил Богословский. — Выезжаем на дровнях, если больные случаются, посмотрим, помощь окажем, потом соломки и попросим…

— У них у самих с соломой трудно, — сказал военный с прибором из президиума. — Это бестактно — такого рода наезды.

— Вот мои лангеты, — сказал Богословский, щегольским жестом бросая мел. — Масштаб я написал в левом верхнем углу. Прошу, как говорится, любить и жаловать. А что касается до бестактностей, — медленно произнес он, поворачиваясь боком к столу президиума, — и разных других ваших реплик, Зиновий Ромуальдович, то эти слова не подходят, когда речь идет о вспоможении раненому. Русский мужик и баба русская исстари своему солдату не пожалеют ничего. Он в честном бою, этот солдат, за свою родину-мать ранен, так о каких же бестактностях может идти речь?

В зале с треском зааплодировали.

— Я еще не все сказал, — подняв большую руку, сурово и даже свирепо произнес Богословский. — Я насчет нехватки марли толком не ответил. Тут меня Зиновий Ромуальдович, в ведении которого, кстати, находится докладывайте вышестоящим лицам, попрекнул в том, что я, видите ли, часто ругаюсь на отсутствие марли. Не знаю, куда делась марля, для моих раненых предназначенная; может быть, и впрямь существуют «трудности», о которых тут упоминалось. Но ведь я не жалуюсь. Я выход предлагаю, экономию, я как коммунист и старый врач действую. Я за свою длинную жизнь один вывод для себя сделал совершенно неоспоримый: работать надо не на начальство, а на народ. Иммобилизованные нашими лангетками конечности раненых солдат и офицеров покойно едут сейчас в далекие тыловые госпитали, — думаю я, дорогие товарищи, что это и есть для нас честь и награда. И еще одно чуть не забыл. Про веревочку нашу вам доложу. Мы в наших госпиталях…

И, сердито отмахнувшись от вновь прокатившихся по залу аплодисментов, Богословский опять пошел к доске и рассказал про «веревочку», которой у них пользуются для остановки внезапных вторичных кровотечений, про «палочку-выручалочку», которой эта веревочка «эдак вот, таким манером» закручивается, а с «веревочки» без всякой видимой связи съехал на сшивание костей и на вопрос сохранения конечностей. Было видно, что Богословскому есть что сказать, что он хочет поделиться всем найденным, придуманным, изобретенным, что он торопится успеть объяснить, как именно пользоваться его находками и придумками, потому что твердо убежден — это нужно всем. И эти лангетки, «веревочки», «палочки-выручалочки» действительно были нужны всем , весь зал шелестел листами тетрадок и блокнотов, записывая необходимейшие в повседневной жизни войны маленькие открытия деревенского доктора.

Но не только этими открытиями занимался Богословский.

Под легкий и сочувствующий смех докторов в зале Николай Евгеньевич чуть-чуть, умненько и хитренько, никого не обижая, и даже с реверансами, прошелся по поводу некоторых инструкций, и в частности по поводу инструкции, предусматривающей настоятельную необходимость ампутировать ногу при резекции бедренной кости свыше семи сантиметров.

— В нашей Вологде мы иногда нарушаем сию инструкцию, нехорошо, конечно, виноваты, признаем себя полностью виновными, — не без юмора, хоть и сердито, сказал он, — допускаем резекцию до десяти-двенадцати, в двух случаях даже до девятнадцати сантиметров, но ножки, благодаря этим ошибкам, этим нарушениям, этим нашим промахам, ножки раненым сохраняем и, как говорится, впредь сохранять будем…