Дождливое лето
Шрифт:
Я присоединяюсь к архитекторам, не потому, конечно, что вопросы охраны и реставрации архитектурных памятников мне интереснее, чем экономика сельского хозяйства. Трудно отдать здесь чему-нибудь предпочтение, настолько далеки друг от друга проблемы, занимающие участников этих двух совещаний. Впрочем, некую связь между ними можно, пожалуй, найти. Архитектурная старина, которой заняты реставраторы, способна воспитать в человеке уважение к труду предков, развить в нем чувство прекрасного. И тогда этот человек, я убежден, станет работать разумнее и красивее. Но ведь именно такой работник и нужен участникам экономической конференции!.. Разумеется, не из этих соображений иду я к архитекторам, а только лишь потому, что об экономической конференции я сумею прочитать в районной газете, многие подробности узнаю от знакомых председателей колхозов, о работе же совещания
В деревне, если весь день льет дождь, а в доме светло и сухо, хорошо читать какую-нибудь неожиданную книгу. Недавно в такую погоду я прочитал о раскопках древнего Рима, — я взял эту книгу у Сергея Сергеевича именно на такой случай. Сегодня же мне попались «Путевые записки по России» некоего Михайла Жданова, изданные в 1843 году. Мне подарил их Андрей Владимирович незадолго до моего отъезда из Москвы.
На улицу все равно не выйти, да и незачем. За стеной погромыхивает ухватами Наталья Кузьминична. До вечернего чая еще далеко. В окно глядеть скучно, потому что из-за воды, которая льет потоками по стеклам, едва можно различить лишь нечто расплывшееся, серое и зеленое, которое и есть весь видимый мир: земля, деревья, небо, избы.
Изредка донесутся всплески и чавканье — это кто-то прошел под окном в резиновых сапогах, не разбирая дороги, по лужам и грязи. Потом и эти признаки жизни затихают. Все сидят дома, работают сегодня только на фермах, да пастухи где-то мокнут со стадом.
Вот тут-то и годится книга, которая по содержанию своему прямо противоположна окружающему, может рассеять, отвлечь от первобытной деревенской тоски, что и в наши дни, как пятьдесят или сто лет назад, охватит вдруг в непогоду приезжего городского человека, особенно столичного, привыкшего ко всем тем удобствам, отсутствие которых в деревне ощущаешь именно в дождь, в слякоть и холод. Тоска эта ненадолго, потому что, если пересилишь себя и зайдешь в контору, куда набивается в такие дни порядочно народу, где так надышат и накурят, что с порога уже запирает дыхание, — если попадешь в этот деловой, общественный и политический центр советской деревни, сразу забудешь о тоске. И не потому только, что даже у нас в Ужболе, где еще и электричества нет, газета, радио и телефон постоянно связывают здешнего жителя со всем миром. Чтобы рассеяться, чтобы не чувствовать себя одиноким и беззащитным перед этим низким аспидным небом, мокрыми полями и раскисшей дорогой, достаточно и того, что примешь участие в разговоре о такой простой вещи, как сколоченные из нескольких слег вешала, на которых и в ненастье можно сушить сено, — приспособление в здешних местах новое. Собственно, и в контору не надо ходить, заглянула бы только к нам та же тетка Агафья или тетка Лизавета, сидела бы, позевывая, на лежанке, поглядывала бы в окошко на низвергаемые небесами потоки воды да толковала бы с Натальей Кузьминичной о том, что вёдра теперь и не жди, коли на Самсона-сеногноя был дождь… Но и в контору идти не хочется, и в гости никто нейдет, самое время приняться за Михайла Жданова, объездившего в 1838 и 1839 годах двадцать губерний Европейской России.
Сперва я глянул в самый конец набранного курсивом авторского предисловия и прочитал предположение автора, что его «не поставят наравне с сочинителями сентиментальных или ужасных повестей и кропателями журнальных статеек». Затем я перевел взгляд несколько выше, чтобы понять, о чем пойдет речь, и убедился, что книга эта не только не противоположна интересам, среди которых я живу сейчас, но тесно с ними связана, ибо Михайла Жданов главнейшей целью своего вояжа ставил «наблюдение за состоянием в нашем отечестве сельского хозяйства».
Я принялся читать и среди прочего узнал следующие любопытные, на мой взгляд, факты, относящиеся к истории отечественного земледелия.
Михайла Жданов, посетив Пензу, описывает посаженный в 1821 году сад, где «некоторые сорты вишен и черешен, более нежные, разведены в лежачих шпалерах; на зиму их очень легко укрывать». В сущности, путешественник увидел здесь то, что сегодня мы именуем стелющимся садом. А на табачной плантации неподалеку от Луганского завода Жданов встретился с прообразом нынешнего квадратно-гнездового способа посадки растений, точнее — с одной из составных частей этого агротехнического приема: «Рассада сажается в землю на аршин куст от куста по углам квадратов». Вполне современно звучит и пожелание Жданова, высказанное им при проезде мимо канала,
где он видел множество барок, нагруженных различными произведениями крестьянского труда: «С каким удовольствием посмотрел бы на изображение умного селянина, если бы оно, вылитое из меди, было здесь поставлено».Тут мне припоминается многое другое из того, что я читал и слышал в разное время о земледельческом искусстве русского крестьянина.
В путеводителе по усадьбе Тургенева, когда я был в Спасском-Лутовинове, мне встретился рассказ о том, как в конце восемнадцатого столетия крепостные крестьяне Ивана Ивановича Лутовинова, который задумал тогда устроить новую Спасскую усадьбу, насадили здесь парк, — он и сейчас существует. Крестьяне выкапывали где-то очень далеко от этого места взрослые ели, сосны, пихты и лиственницы. Они перевозили деревья в вертикальном положении вместе со стулом земли в полтораста пудов. То есть сто пятьдесят лет тому назад все это делалось так же, как совсем недавно на многих улицах Москвы, причем у лутовиновских крестьян, конечно, не было ни автокранов, ни грузовиков.
Не так давно я прочитал брошюру об одном здешнем огороднике, родом из большого заозерного села Усолы, который во второй половине прошлого века содержал огород под Петербургом. Он придерживался исключительно той системы огородничества, какую перенял у себя на родине от своих родителей и других крестьян, исправляя и совершенствуя ее. В шестидесятых годах у него на огороде произрастала новая тогда для Петербурга культура — помидоры. Им выведены были сто с небольшим сортов различных огородных овощей и много больше двухсот сортов картофеля. Он был первый, кто выращивал под Петербургом кукурузу на зерно, создал собственных шестнадцать ее сортов и напечатал подробное описание возделывания этой южной культуры в северных условиях.
Все это, конечно, не отдельные случаи.
Я стал припоминать с детства знакомые старинные сорта яблок: «антоновка», «титовка»… Да ведь авторами их были Антон и Тит или столь же неизвестные Антонов и Титов. Среди этих старинных сортов есть сорт, который так-таки прямо и называется «Добрый крестьянин».
А холмогорские или ярославские коровы, романовская овца!
Или лук — ростовский, мячковский…
Тут уже за породой или сортом закрепилось географическое название, из чего следует, что авторами были не один какой-нибудь Антон или Тит, но многие жители данной местности, разумеется крестьяне.
Русский крестьянин в течение многих и многих веков производил для страны чуть ли не все известные нам продукты питания, — если барин приказывал, то, поглядев, как это делает «немец», выращивал апельсины в теплицах среди мещерских болот и лесов. Предки наших колхозников создавали новые породы скота, выводили новые сорта злаков, овощей и плодов, хотя иной раз поначалу и противились, но, поняв затем свою выгоду, с успехом возделывали новые для нашей страны сельскохозяйственные культуры — картофель, подсолнечник, сахарную свекловицу…
Но как же все это соотнести с идиотизмом деревенской жизни, с отсталостью и косностью крестьянина прежних времен? Мне думается, что косность старой деревни, идиотизм деревенского существования следует рассматривать главным образом в плане социальном. Они имели место постольку, поскольку жизнь определялась собственническими отношениями, эксплуатацией человека человеком, особенно жестокой в деревне.
Конечно, идиотизм деревенской жизни, и не только во времена крепостного права, но и во весь дореволюционный период, не мог не сказаться на самом сельскохозяйственном производстве. Однако же, во-первых, если крестьянин, например, пахал сохой, то прежде всего от бедности, а во-вторых, было бы только у него земли вволю, он и сохой работал умело.
По-моему, косность и дикость, в которые поставлен был человек сперва крепостническим, а потом и капиталистическим строем, нельзя распространять на производственную деятельность этого человека, на его умение работать. Не числя себя специалистом, все же осмеливаюсь сказать, что поколения русских крестьян выработали отличные приемы труда на земле, накопили замечательный опыт и одновременно развили в себе переимчивость ко всему чужому, новому, — разумеется, если есть расчет перенимать, если имеется в этом хозяйственная выгода. Бывало, что крестьянин не сразу перенимал новое, неизвестное, а хотел прежде проверить, испытать, как говорится, руками пощупать; так ведь и городские люди тоже не считают доблестью легкомысленную поспешность в решении серьезных вопросов. А что еще может быть серьезнее, коль скоро речь о хлебе насущном!..