Древнее сказание

Она остановилась у ворот. Лицо ее горело, на нем виднелась кровь, рубашка также была вся в крови… Дива вела за собой лошадь, на которой прискакала сюда. Венок она в дороге потеряла, одежда ее была в беспорядке… глаза сверкали гневом. Красавица молчала; казалось, она никого не видит…

Женщины и мужчины окружили ее. Сестра припала к ее груди, заливаясь слезами. Дива дрожала. Она долго еще не была в состоянии произнести ни одного слова.

Самбор открыл настежь ворота и взял из ее рук повода. Медленно шла она к дому, ни на кого не обращая внимания. Подойдя к крыльцу, она опустилась на скамейку.

— Дива, как удалось тебе вырваться из его рук? — обратились к ней с вопросом.

Она долго не отвечала. Живя принесла ковш воды. Дива напилась, вздохнула; из глаз ее полились слезы.

Самбор узнал лошадь, примчавшую Диву: то была лошадь Домана. По ее шерсти струилась кровь красною лентою.

Дива долго еще молчала; наконец, как бы придя в себя, проговорила:

— Да, он этого хотел!.. Вместо Дивы у него теперь, Ния… Да, он этого хотел!.. Я убила Домана… Зачем он вздумал взять меня силою!

Она посмотрела на брата и сдвинула брови.

— А вы! Вы все не сумели меня защитить… Я лучше вас сумела расправиться!.. От городища до Доманового двора далеко. Он, злодей, держал меня в объятиях… он крепко прижимал меня к своей груди… Лошадь рвалась вперед… Я хотела ему выцарапать глаза, но руки отказались помочь исполнить это желание. Крика моего никто не слыхал… Я дрожала от гнева… Он смеялся, успокаивал все меня… Нож блестел за его кушаком… заметив его, я умолкла. Ему показалось, что я успокоилась… Мы друг другу смотрели в глаза. Точно ребенка, утешал он меня обещаниями… я слушала… Он говорил, что из любви решился взять меня силою… Нагнулся… хотел целовать… Нож очутился в руках у меня… Я вонзила ему в грудь блестевшую сталь… Он схватился за рану и упал с лошади… Слуги его были далеко… Лошадь помчалась, и я прискакала домой…

Она посмотрела на братьев, молча выслушавших ее рассказ. Сестры закрыли лица руками.

— Братья Домана не простят нам этого, — проговорил Л го-дек. — Кровью за кровь заплатить придется…

Дива молчала. Воцарилась полная тишина.

— Мне здесь не оставаться, — проговорила, наконец, Дива. — С вами я прощусь навсегда, уйду отсюда и более никогда не вернусь… Меня не будет, и мести не будет… Пойду, куда глаза глядят, куда судьба меня поведет…

Дива встала. Женщины снова начали плакать. Живя обняла сестру и вместе с нею вошла в светлицу.

Братья между тем совещались, на что им теперь решиться. Дива долго не возвращалась. Она переменила одежду, свила свежий венок, собрала небольшой узел и затем обратилась к плачущей сестре:

— Прощай, дорогая, родная моя… прощай навсегда! — говорила Дива своим певучим голосом. — Я должна идти, я должна бросить все… Куда глаза глядят, куда доля меня поведет. Я пойду на остров, на Ледницу, в храм Ниолы, стану у священного огня, буду его стеречь и плакать, пока глаз моих хватит, пока они не погаснут… Или я жить перестану, или огонь не будет гореть — тогда конец моей муке… А теперь пойдем, сестра, я должна со всеми проститься, с домом, с очагом, с каждым углом, с порогами, стенами, лошадьми, со всем, что живо или мертво, что я так любила…

Дива торжественно прощалась со всем, заключавшимся в доме ее родителей. Женщины сопровождали ее. Дива подошла к огню и бросила в него последнюю лучину:

— Прощай, мой домашний очаг, огонь мой… Не мне уже помнить, заботиться о тебе; не освещать тебе более моей прялки, не согревать мое озябшее тело. Огонь отца, матери, братьев, сестер моих… свети им светло, согревай их… Прощай…

Затем она подошла к большому чану, в котором приготовлялся хлеб.

— Здравствуй ты, с детства меня питавший хлебом… Будь всегда полон, пусть люди тебя уважают… Хлеб твой не будет уж более моей пищей…

Точно так же Дива простилась с порогом отцовского дома, с избами, сараями, с любимой буренушкой, с овцами, лошадьми, даже с собаками и колодцем, у которого она брала воду. Подойдя к колодцу, Дива взяла в руки ведро, почерпнула воды, и в последний раз напилась… Обняв сестру, братьев, всех женщин по очереди, Дива простилась со всеми, кланяясь в ноги… В последний раз перед нею открыли ворота и сейчас же закрыли, лишь только она очутилась за ними. Дива подошла к реке, к большим камням, на которых любил сиживать ее отец.

Никто не смел спорить с нею или отговаривать от этого путешествия. У забора стоял конь Домана, она велела пустить его на свободу.

Старая Велиха и два парня должны были провести ее к озеру. Самбор вызвался быть четвертым.

Когда Дива в последний раз обернулась в сторону отцовского дома и замахала платком — до нее донеслись душераздирающие крики и вопли женщин, которые, сидя на земле, голосили по Диве, словно по умершей.

А вдали слышен был лошадиный топот: конь Домана, выпущенный на волю, скакал к своим.

XIII

Утром на следующий день около Домановой хаты как-то пусто и тихо было. К воротам подъехал всадник и остановился у них. Это был Мышко.

— Доман дома? — спросил он у слуги, стоявшего у ворот. Парень молчал.

— Господин твой дома? — повторил Мышко. Ответа опять не последовало.

— Что же онемел ты, что ли? — крикнул Мышко, выведенный из терпения упорным молчанием парня.

— А что же мне говорить? — начал тот. — Доман лежит в постели, он ранен, старуха ходит за ним… Жив еще, да жизни-то в нем немного…

Мышко соскочил с лошади.

— Кто ранил Домана?

Снова слуга не нашел, что ответить на этот вопрос: ему совестно стало за своего господина. Ему казалось неловким сказать гостю всю правду, потому что рана, нанесенная рукою женщины, позорила, бесчестила мужчину.

— Не знаю, — уклончиво отвечал слуга, хотя Доман на его глазах упал с лошади.

Мышко посмотрел на парня с недоверием, но, не расспрашивая более, вошел во двор, оттуда в светлицу.

В светлице царствовал полумрак. У печки на корточках сидела Яруха: шепча про себя, она что-то варила в небольших горшочках.

В глубине, на постели, покрытой мехом, лежал Доман с полузакрытыми, обращенными к потолку глазами, он, казалось, мало что видел из происходившего вокруг него; бледные губы дрожали, грудь была облеплена мокрыми тряпками.

Яруха обернулась к вошедшему и, указывая черным морщинистым пальцем себе на губы, безмолвно требовала соблюдения полнейшей тишины. Доман, однако, уже успел заметить присутствие гостя: он вздрогнул, невнятно пробормотал несколько слов и слабым движением руки пригласил его приблизиться к постели. Мышко подошел к больному. Оба молчали; гость присел на постели в ногах Домана.