Другой Петербург

Чичерин к этому времени уже был отставлен от дел, а скончался, кажется, в полном сумасшествии. Наверное, какой-то психический надлом был в нем смолоду (психопатология большевизма — богатейшая тема для исследования) — что присуще людям с тонкой духовной организацией. Второй его страстью, наряду с революцией, был, как известно, Моцарт. Книжка Чичерина о Моцарте, усердно переиздававшаяся в тот недолгий период, когда предполагалось построение «социализма с человеческим лицом», любопытна каким-то истерическим настроем в разоблачении вражеских происков всех зарубежных моцартоведов. Тем не менее, Георгий Васильевич представляется нам личностью, скорее, симпатичной. Прежде всего, потому, что пестовал и развивал Кузмина (оказывая всегда нищему поэту и материальную помощь). Очень вероятно, что друг с другом они не вступали в интимную связь. Гораздо важнее была возможность полной откровенности и близости душевной.

Кузмина с Чичериным объединяло обожание музыки, перешедшее от пассивного слушания и музицирования к попыткам собственного сочинения. После гимназии Михаил Алексеевич поступил в консерваторию, где учился у Лядова и Римского-Корсакова.

В 1893 году он познакомился с неким «князем Жоржем», офицером конного полка, бывшим года на четыре его старше. Друзья вместе писали музыку, увлекались Делибом, Бизе, Массне. С гимназическими товарищами составился кружок «веселых друзей», в который вошло около десятка юношей… Время было счастливое, и однако как раз тогда он попытался отравиться, не до смерти — сюжет, довольно обыкновенный в юношеском возрасте. Весной 1895 года они с Жоржем путешествовали в Египет. Были в Константинополе, Афинах, Смирне, Александрии, Мемфисе, — воспоминания об этом через десять лет отразились в «Александрийских песнях»:

Что за дождь! Наш парус совсем смок, и не видно уж, что он — полосатый. Румяна потекли по твоим щекам, и ты — как тирский красильщик. Со страхом переступили мы порог низкой землянки угольщика; хозяин со шрамом на лбу растолкал грязных в коросте ребят с больными глазами и, поставив обрубок перед тобою, смахнул передником пыль и, хлопнув рукою, сказал: «Не съест ли лепешек господин?» А старая черная женщина Качала ребенка и пела: «Если б я был фараоном, купил бы я себе две груши: одну бы я дал своему другу, другую бы я сам скушал».

И просто так читать эти стихи — захватывает дух. Можно себе представить, каково было, когда сам Кузмин пел их слабым голосом, подыгрывая на дребезжащем фортепьяно: прообраз современных «бардов».

Князь Жорж на обратном пути из Египта заехал в Вену к тетке и вдруг умер от сердечного приступа. Кузмин был близок к отчаянию, но умный и чуткий друг Юша спас его в этот тяжкий год. Под влиянием Чичерина, поддерживавшего в нем мысль о провидении, ведущем к необходимости чувственной верности и воздержанию, Михаил обратился к чтению неоплатоников и средневековых мистиков.

Нервы, однако, были измотаны. Случались приступы каталепсии (полное беспамятство, потеря воли — одна из ключевых тем его поэзии, как эпилепсия у Достоевского). Весной 1897 года он вновь отправился за границу. Почему-то многие из тех, о ком еще вспомним, путешествовали тогда по Европе. Могли встретиться где-нибудь на Капитолийском холме или под берлинскими липками, но еще не были друг с другом знакомы.

Кузмин жил в Риме, где нашел лифт-боя Луиджино, так его увлекшего, что они вместе отправились во Флоренцию. Но тут любовь и кончилась. Верный Юша примчался из Мюнхена спасать друга от нервного истощения и познакомил с иезуитским каноником Мори, обратившим Мишу к изучению церковной музыки.

Вернувшись в Петербург, Кузмин увлекся крюковыми распевами и вообще старообрядчеством. Зимы проводил в Петербурге, летом уезжал в Нижегородскую губернию, к сестре в деревню. Влюблялся: в Алешу Бекли, с которым пришлось расстаться (алешин отец возмутился, чем мальчики занимаются); в Гришу Муравьева; в Верховского…

Проза Кузмина выдает его сильный интерес к Н. С. Лескову, П. И. Мельникову-Печерскому. Что до стихов, то, пожалуй, Кузмин — единственный европеец в русской поэзии, как Чайковский — в музыке. Достаточно указать на его верлибр, русской музе, казалось, недоступный, но у Кузмина достигающий необыкновенной красоты. Вдохновляли поэта французы: Леконт де Лиль, Эредиа, Верлен, Рембо, Малларме, Анри де Ренье (последний особенно был любим).

Друзья его Верховские издали в декабре 1904 года на собственный счет «Зеленый сборник стихов и прозы», в котором впервые оказались напечатаны его сочинения. Взлет оказался так стремителен, что к 1908 — году выхода первого самостоятельного сборника «Сети» — поэта уже все знали.

Александр Блок, на восемь лет младший Кузмина, писал ему: «Господи, какой Вы поэт и какая это книга! Я во все влюблен, каждую строку и каждую букву понимаю». О Блоке много можно было бы сказать не укладывающегося в обывательские представления о «норме», но гомосексуальность была ему, очевидно, чужда. Кузмина он понимал и любил (а может, и завидовал прекрасной ясности выражения), потому что знал, что такое поэзия.

Кузмин стал популярен. Его магнетические глаза, смена им русской шелковой косоворотки и плисовой поддевки на европейский пиджак, отращивание эспаньолки и сбривание оной становились предметом журнальных статей. Его всюду видели, одетого с необыкновенным изяществом и легкой оригинальностью: на вернисажах, в мастерских художников, в редакциях, ресторанах, концертах старинной музыки, артистических подвалах… Во всем этом было, конечно, многое от театра, легкой интриги, бутафории, лицедейства, столь любимых современниками поэта.

Всеволод Мейерхольд в особенности носился с идеей «интимного театра» — некоего самообслуживания художников, выступавших одновременно как зрители и участники предполагаемых действ. Возникали разные проекты, многое рассыпалось, не успев оформиться. К числу подобных затей относился «Дом интермедий», просуществовавший всего три-четыре месяца. В «художественный совет» этого «интимного театра» вошли Мейерхольд, Кузмин и Сапунов. Всеволод Мейерхольд выступал там под псевдонимом, найденным ему у Гофмана Кузминым: «Доктор Дапертутто».

С Кузминым Сапунов был знаком уже пять лет, но, по-видимому, они оставались просто друзьями. Хотя и с общими интересами. Как-то писал Николай Николаевич Михаилу Алексеевичу «об одном красивом юноше», которого «можно эксплуатировать для многого». С этим юношей Сапунов познакомился в Москве, а тот увязался за ним в Сухум, где друзья проводили вечера в чтении наизусть стихов Кузмина…

Весной 1912 года родилась очередная идея театра для артистов: дачного, в Териоках, на берегу Финского залива. Все та же компания: Доктор Дапертутто, наш поэт с Сапуновым; несколько актеров и актрис. Предполагался карнавал в белую ночь: с балаганами, аттракционами и ряжеными. Ожидалась и пантомима: Панталоне хочет выдать дочь Аурелию за старого доктора из Болоньи, а она любит молодого Сильвио. Влюбленным помогают слуги, Арлекин и Смеральдина, все запутывающие и ведущие к счастливому концу. В разных таких пантомимах и фарсах Кузмин был славным искусником.

Над крышей обширной деревянной дачи, превращенной в театр, вывесили флаг, расписанный Сапуновым, с изображением Арлекина в треугольной шляпе. Театр открыли 9 июня, а через пять дней Сапунов утонул.

С утра 14-го он в компании Кузмина с художницами Еленой Бебутовой и Лидией Яковлевой, необычайно веселые и оживленные, зашли к художнице Беле Назарбек, и все вместе отправились из Петербурга в Териоки. Гуляли весь день, а когда в сумерки шли по берегу залива, Сапунов предложил покататься в лодке. Поплыли впятером. Художницы гребли. Кузмин читал стихи. Сапунов, лежа на корме, пил шведский пунш, вытащив бутылку из кармана.