Другой Владимир Высоцкий

В год написания «Жертвы телевидения» (1972-й) ЦТ насчитывало 4 программы, одна из которых была учебная, просветительская. Вообще просветительская сторона на советском ТВ была одной из самых высоких в мире — она занимала почти половину эфирного времени. Хотя с приходом к руководству Гостелерадио Сергея Лапина (апрель 70-го) стала расти и развлекательная составляющая: появились такие программы, как «Артлото», «Песня года», «Терем-теремок», «Алло, мы ищем таланты», «По вашим письмам», «А ну-ка, парни!» и т. д.

Судя по песне Высоцкого, лично его все эти нововведения не впечатляли, и он тогдашнее советское ТВ олицетворял с «глупым ящиком для идиота» (интересно, что бы он сказал про него сегодня, когда доля просветительских программ на нем составляет 10-15 %, а все остальное — «развлекуха», причем самого примитивного уровня — наверное, назвал бы «глупым ящиком для идиотов» (то есть единственное число перевел бы в множественное).

Кстати, вполне вероятно, что песня Высоцкого родилась под влиянием очередной антиеврейской чистки, устроенной Лапиным на ТВ. Именно тем летом (в августе) он волевым порядком закрыл упомянутую в песне передачу КВН, поскольку она находилась под влиянием еврейского лобби (впрочем, как и сегодня, для чего достаточно посмотреть на состав жюри, сплошь состоящее из людей именно этой национальности), а также способствовал уходу из передачи «Кинопанорама» ее ведущего (с 64-го года) кинодраматурга Алексея Каплера (это про него Высоцкий пел в своих «Антисемитах»: «пострадавший от Сталина Каплер»).

В «Жертве телевидения» Высоцкий не случайно пригвождает к позорному столбу именно те передачи, которые были наиболее любимы простыми зрителями, но вызывали скепсис у высоколобой либеральной интеллигенции: «А ну-ка, девушки!» (там «все в передничках, — с ума сойти») и «А ну-ка, парни!» (там «стреляют, прыгают, — с ума сойти!»). Кроме этого, его сарказм выливается на американского борца за гражданские права, коммунистку Анджелу Дэвис, которая в августе того же 72-го впервые приехала в Москву с дружеским визитом (за нее герой песни заступается, находясь уже… в психушке), «ударников в хлебопекарне», которые «дают про выпечку до десяти» (хотя сам Высоцкий хлебушек наверняка кушал ежедневно). Изрядную долю скепсиса автор изливал также на другой телепродукт из разряда массового: телесериалы, которые именно с начала 70-х были поставлены на поток (только не надо этот «поток» сравнивать с сегодняшним: тогда все-таки действовал принцип «лучше меньше, но лучше»).

На мой взгляд, в этой песне, как и во многих других, пером Высоцкого больше водила его еврейская кровь, чем русская. Он подвергает высмеиванию все то, чему массовый зритель отдает предпочтение. Здесь на память приходят строчки из записных книжек А. П. Чехова, датированные 1897 годом:

«Такие писатели, как Н. С. Лесков и С. В. Максимов, не могут иметь у нашей критики успеха, так как наши критики почти все — евреи, не знающие, чуждые русской коренной жизни, ее духа, ее формы, ее юмора, совершенно непонятного для них, и видящие в русском человеке ни больше ни меньше, как скучного инородца…»

Другой известный литератор той поры, Александр Блок, в своей статье «Ирония» называл иронию (а именно она присутствует во многих песнях Высоцкого) болезнью, которая сродни душевным недугам: она «начинается с дьявольски-издевательской, провокаторской улыбки, а кончается — буйством и кощунством».

Вообще тема природы смеха в песнях Высоцкого — отдельная тема. Судя по всему, во многом из-за этой природы он так привлек к себе внимание спецслужб и Юрия Андропова в частности. Тот был большим поклонником философа Михаила Бахтина, которого он в 1969 году вернул из ссылки в Саранске в Москву. Зачем? Бахтин в своих работах (например, в книге «Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья» 1965 года выпуска) изучал природу смеха в произведениях Ф. Рабле и делал вывод, что этот смех сыграл огромную роль в разложении Возрождения. Рабле в течение четырнадцати лет жил во францисканском монастыре и еще четыре года в бенедиктинском, был священником. Он изнутри знал эту жизнь и в своих произведениях весьма искусно ее изобличал. В своем знаменитом романе «Гаргантюа и Пантагрюэль» он изобразил Телемское аббатство как средоточие всех мыслимых пороков и как… возможный идеал человеческого общежития. Как писал другой видный советский философ — А. Лосев:

«…Что бросается в глаза не только литературоведу, но и историку эстетики (и последнему даже больше всего), — это чрезвычайное снижение героических идеалов Ренессанса. Что бы мы ни думали о Ренессансе, это прежде всего есть эпоха высокого героизма, или, как мы обыкновенно выражаемся, титанизма. Ренессанс мыслит человека, во всяком случае, как мощного героя, благородного, самоуглубленного и наполненного мечтами о высочайших идеалах. Совершенно противоположную картину рисует нам знаменитый роман Рабле, где вместо героя выступает деклассированная богема, если не просто шпана, вполне ничтожная и по своему внутреннему настроению, и по своему внешнему поведению».

Высоцкий был подобен Рабле — его остросатирические песни тоже чрезвычайно снижали героические идеалы советского общества (современного Ренессанса). Как пел сам бард: «Смеюсь до неприличия…» Кто-то возразит: дескать, Высоцкий проповедовал также и героизм — например, в своих военных песнях. Однако не будем забывать, что в первую очередь слава Высоцкого у широких масс зижделась на блатных песнях и сатирических, а потом уже на военных. Судя по всему, Андропов и К° это прекрасно понимали, поэтому всячески поддерживали барда, позволяя ему дегероизировать «советский Ренессанс». Зачем? Видимо, для того, чтобы построить собственное Телемское аббатство, которое больше соответствовало их представлениям о современном обществе, тем более что мировая тенденция шла именно в этом направлении — всеобщей дегуманизации.

Все тот же А. Лосев весьма подробно изучил природу смеха в произведениях Рабле, и эти выводы можно смело применить и к сатирическим песням Высоцкого. Читаем у философа:

«Комический предмету Рабле не просто противоречив… Дело в том, что такого рода смех не просто относится к противоречивому предмету, но, кроме того, он еще имеет для Рабле и вполне самодовлеющее значение: он его успокаивает, он излечивает все горе его жизни, он делает его независимым от объективного зла жизни, он дает ему последнее утешение, и тем самым он узаконивает всю эту комическую предметность, считает ее нормальной и естественной, он совершенно далек от всяких вопросов преодоления зла в жизни. И нужно поставить последнюю точку в этой характеристике, которая заключается в том, что в результате такого смеха Рабле становится рад этому жизненному злу, т. е. он не только его узаконивает, но еще и считает своей последней радостью и утешением. Только при этом условии эстетическая характеристика раблезианского смеха получает свое окончательное завершение. Это, мы бы сказали, вполне сатанинский смех. И реализм Рабле в этом смысле есть сатанизм».

С точки зрения советской морали сатиру Высоцкого тоже можно было бы причислить к разряду сатанинской, хотя сам он заявлял, что «природа смеха — разная, — мою вам не понять». В своих песнях он тоже был далек от всяких вопросов преодоления зла в жизни — он фиксировал зло, но смеялся скорее не над ним, а вместе с ним. Слушатель невольно проникался любовью к героям его песен — весьма несимпатичным жлобам, вместо того чтобы отторгнуть их от себя. Таким образом, Высоцкий как бы обрамлял эстетику зла, которая все сильнее овладевала советским обществом на его излете. Он оказался наиболее талантливым ретранслятором этих настроений. Как пишет философ С. Кара-Мурза:

«Развитие нашего общества привело к столкновению разных ипостасей советского человека, одинаково важных для существования такой сложной целостности, как советская цивилизация. Эти конфликтующие черты были по-разному распределены в разных поколениях и социальных группах, поэтому их разделение, принятое и в искусстве, и в официальной идеологии, казалось правдоподобным. А на деле это уже было фатальное упрощение…»

Именно упрощением занимался Высоцкий, когда выводил в своих песнях карикатурный образ советского человека-жлоба. Именно за этот талант, судя по всему, его и ценили Андропов и К°. Как пел сам бард:

Вы — втихаря хихикали, А я — давно вовсю!

Обратим внимание и на то, как менялся официальный советский юмор в 70-е годы: он дрейфовал в сторону Низа, а не в сторону Верха (как у того же Рабле в его Телемском аббатстве). Образно говоря, вместо Аркадия Райкина с его философскими размышлениями на авансцену уже выходил Геннадий Хазанов с его студентом кулинарного техникума, который объелся арбуза и никак не мог найти место, чтобы «отлить». Заметим, что советская юмористика — это почти сплошь одни евреи. Они же почти все поголовно поддержат и горбачевскую перестройку, которая будет не чем иным, как окончательным оформлением Телемского аббатства на территории СССР. Не случайно и то, что именно в перестройку на щит будет поднят и Высоцкий, но уже не как рядовой «глашатай свободы», а как лауреат Государственной премии СССР. Впрочем, не будем забегать вперед и вернемся в год 1972-й.