Души. Сказ 2

О, правильно говорила Ману, утверждая, что человек есть виновник собственных разрушений.

Судорожно оглядываю место парковки, куда обыкновенного Гумбельт выдворяет транспорт из гаража и, не обнаружив машины, теряю всякую надежду. Плечи мои падают, а сердце, по ощущениям, проваливается чуть глубже. Глаза вновь заливает слезами. И я, не стерпев, бросаю в воздух несколько ругательств на старом наречии. Так выражалась Ману.

– Не этому я тебя учил, – говорит спокойный голос за спиной.

Ну конечно!

Оборачиваюсь и встречаюсь с добрым лицом. Гелиос сидит на дрожащих качелях, виновато вздыхает и поднимается.

– Перемирие? – предлагает он и, закладывая новую истину, шагает навстречу: – Давай договоримся никогда не расставаться в ссоре.

Принимаю предложение и рвусь к мужчине, врезаюсь с объятиями и, морося рубаху, прошу прощения. Он же, ласково растирая спину жёлтого платья, просит прощения в ответ.

– Никогда я тебя не брошу, слышишь? – призывает Гелиос.

– Знаю, – выпаливаю в ответ и жмусь сильней. – Не слова меня тронули.

Он целует макушку.

– Ты часть этого дома, Луна, то неизменно. Что бы не происходило меж нами, ты – равная хозяйка.

Поднимаю заплаканные глаза с глаженного воротника на мужское лицо. Что нас связывало? Как могли называться такие отношения? Отчего супруга моего так тревожили и задевали упоминания Хозяина Монастыря? Отчего он терял природное (может, приобретённое?) спокойствие и данную ему мудрость, стоило только намёку на Отца заползти в беседу? Отчего молчал об этом?

Спаситель

– А знаешь, почему так происходит, Ян? – спрашиваю я.

– Давай, одари мудростью, – язвит – вновь ставший для меня таковым – мальчишка.

– Тебе неведом её вкус. Не можешь попробовать. Не получается у тебя её приземлить.

– У тебя получится…

– Не забывай, что я плачу, – перебиваю вмиг. – И, по твоей щедрости и старой дружбе, – теперь мой черёд колоть, – плачу немало.

– Как ты узнал? Как ты вообще мог узнать?

Его до сей поры беспокоило, что я, не получив приглашения на очередные торги, явился в назначенный день и назначенный час.

– Свои люди должны быть повсюду, – улыбаюсь я и советую в последующем воспользоваться этой мудростью.

Приятель мой наотмашь соглашается и, словно бы в оправдание, кидает:

– Никогда ты, Гелиос, не отвечал и не приходил на представления с будущими жёнами, и что стало сейчас? Что изменилось?

– Никогда ты меня не обделял этими приглашениями, даже заведомо зная об отказе, – передразниваю я. – И это сказало о многом. Так зачем ты её выставил на торги?

– Сама попросила, – безвкусно швыряет Ян и тянется за которой по счёту сигаретой.

– А зачем ставить такой ценник? Ты же знаешь – никто и никогда не согласится.

– Ты согласился, – зудит недовольный голос. – О, всё ты знаешь, Гелиос, и хватит выдирать из меня признания. Хватит!

Я продолжаю держать в голове мысль, что, возможно, Луна испытывает к этому человеку какие-то подобия чувств. Симпатию испытывает точно. А влечение?

Она не отдавалась мне, то было ощутимо. В день нашего знакомства, в день нашей встречи…мне не приходилось уговаривать её, не приходилось лукавить и соблазнять, успокаивать и ласкать…Мы говорили. Говорили ровно до того момента, пока она не возжелала узнать друг друга в молчании.

Она захотела поцелуя – она поцеловала. И я едва удержался на персиковых губах, которые спешили отведать большего.

Она захотела снять с себя платье – она сняла. Моими же руками припаялась к петлям на спине золотой ткани и позволила раздеть.

Она захотела, чтобы я поднял её на руки и отнёс к кровати, – и я сделал так. Девочка обвила шею и, прижавшись к распахнутой рубахе, села на бёдра.

Она велела своей угловатой, однако кошачьей поступью.

Она изводилась под поцелуями и вибрациями тела указывала, к чему и куда припасть в следующий миг.

Она смотрела из-под опущенных ресниц и обжигала дыханием плечи.

Кто кем овладел? Кто кого использовал?

Я всегда приезжаю в Монастырь с расчётом на то, что даже самую стеснением, волнением или смущением охваченную из дев смогу довести до встречного желания. Но с Луной всё вышло иначе. Она отдала прошенную ценность, вбирая в себя встречно энергию и плацебо колотому сердцу. Она другая, и то понял сам Хозяин Монастыря.

И отдавать её не хотел – лишь подразнить, оттолкнув, а потом притянуть обратно. Но все эти игры оказались не для Луны вовсе: обида затаилась на сердце. Я оказался втянут совершенно случайно, но теперь отступить не мог. Не вправе.

Хозяин Монастыря замысловато спрашивает, уверен ли я в своём решении связать себя узами брака с некой особой.

– С некой? – выпаливаю я. – Да ни за что на свете, Ян! А вот с Луной…

Мальчишка утаивает в себе замечания и, едва не давясь, отпивает прямиком из бутыли.

– Ты сам виноват, – прижигаю следом.

– Да знаю я, – отпихивается Ян и врезается в подбородок кулаками.

Мучается, сожалеет, однако просить – о том, о чём может – не просит. Не находит сил. И я смотрю на мальца (на малька, бьющегося о стенки почти полого аквариума), который в состоянии единым своим словом вернуть упущенную девочку. Не знаю, согласился бы я (посчитав молодое тело и молодую душу более перспективной и угодной для красавицы-Луны) или ужалил бы в ту же самую секунду, припоминая правила Монастыря…Но Ян истинно мог просить меня отступить: отказаться от неё, забрать деньги и вернуться в поместье, никогда более не вспоминая и являясь лишь на Шоу Мамочки и к едва распустившимся цветкам. Однако он – даже! – не попытался. То ли прижёг свои мысли принципами личными и монастырскими, то ли позабыл о нашей дружбе. В любом случае… теперь он откровенно страдал. А я в секунду вынес вердикт: ни за что и ни при каких обстоятельствах я не оставлю очаровательную девочку этому монстру. Если он при ответной симпатии не скупился на унижения, обиды и так называемые наказания (монастырский стиль, право), то к чему мог привести подобный союз? Страстные ссоры и соответствующие примирения? Нескончаемый поток боли, который бы подпитывался – изредка – наслаждением? Для чего это нужно? Нет-нет… (про садистскую душонку Яна я знал) … для чего это нужно Луне?

Она – попросту! – влюбилась не в того человека. И – пускай же! – хоть любит его всю оставшуюся жизнь: я не позволю ему издеваться и глумиться над милой душой и неопытным сердцем. Мне хватило Сибирии (с какой лёгкостью он швырнул её мне), хватило Ману (я знал об их общем ребенке), хватило Стеллы…

– Не позволю тебе испортить и её, – рвётся вдруг.

Ян, вытряхивая пепельницу в окно, медленно оборачивается и врезается в меня недовольным взглядом. Говорит про удар ниже пояса и падает в кресло.

– Ответь лишь на один вопрос, – зудит голос, – зачем тебе Луна? На кой чёрт она тебе сдалась?

– А тебе? – парирую я и осушаю стакан.

– Я же просил ответа, Гелиос. Обо мне – позже.

– Она особенная, – говорю я (говорю то, что он ожидает услышать; то, что треплет его ещё больше, подчиняя внутренним слабостям и подытоживая собственным мыслям). – И я хочу дать ей все возможные блага, если того не можешь сделать ты.

– Прости?

– Ты же не думаешь, что твои воздыхания по девочке – какой-то там секрет? По крайней мере, тоска эта откровенна. Ты влюблён, но не признаёшься; даже самому себе. Ты обидел родственную тебе душу патологического страдальца, вот она и пожелала расставания.