Двадцатые годы
Шрифт:
Все-таки два человека вышли за рамки установленного на конференции распорядка.
В эти годы безудержных митингов и собраний сухой, сдержанный Шабунин избегал лишних речей.
Высокий, плохо выбритый, в серой гимнастерке, взошел на кафедру, пюпитр ему по пояс, и аккуратно положил перед собой пачку газет.
— Мне поручено ознакомить вас с международным положением, — начал он. — Но из газет вы знаете не меньше моего. Поступим поэтому иначе. Только что закончился конгресс Коминтерна, там люди выступали поумнее нас, вот я и прочту вам кое-что… — Развернул газеты и принялся читать отчеты
Зато Ознобишин разливался соловьем, когда пришел черед докладам с мест…
Коснулся, конечно, своего Успенского и тут же заговорил обо всем на свете — прогулялся по Европе и Азии, не забыл ни Англию, ни Индию, о военной работе, о положении на фронтах, о борьбе с дезертирами, о продразверстке, о школах, о художественной самодеятельности. Чего он только не коснулся!
Шабунина жизнь научила скромности, он старался держаться в тени, а Слава себя за хохолок да на солнышко поволок, мальчишка еще! Но его горячность вызывала одобрение даже со стороны его сверстников.
Вволю наговорились, выбрали уездный комитет, делегатов на губернский съезд, с подъемом спели «Интернационал»…
Из успенских ребят в городе остались лишь Ознобишин и Сосняков, они ехали в Орел.
Славушке нужно было еще выполнить поручение Андреева, — в жизни много будет у него поручений, многое забудется, а вот конфетки, которые отдавал Фране Вержбловской, запомнятся на всю жизнь.
Что этому предшествовало? Прогулка вместе с Андреевым и Франей к истокам Оки.
Шли полевой зеленой дорогой, Франя плела венок, а Славушка и Андреев помогали ей собирать васильки. Казалось, она любит Андреева. И он был достоин любви. Оба они стояли у хрустального ручья счастья.
— Здравствуй, — сказал Слава, подходя к столу Франи.
— Здравствуй, Ознобишин, — приветливо отозвалась Франя. — Тебя, кажется, зовут Вячеслав? Это имя часто встречается в Польше.
— Мне нужно тебе кое-что передать, — сказал Слава.
— Мне? — удивилась Франя.
— Пройдемся, — сказал Слава.
Они шли по тротуару, если можно назвать тротуаром заросшую травой тропинку, в которую кое-где втоптаны доски.
— Помнишь, как мы гуляли втроем? — спросил Слава.
Франя улыбнулась.
— Помню.
— А помнишь Сережу?
— Конечно.
— Ты знаешь, что он уехал на фронт?
— Нам сообщили.
Шли мимо громадного яблоневого сада, росшего посреди города.
Слава вытащил из кармана и подал ей бумажный кулек.
— Что это?
— Конфеты.
— О, спасибо! — Франя улыбнулась еще лучезарнее. — Спасибо еще раз, я давно не ела конфет, ты очень внимателен.
— Это не я, это Сережа, — объяснил Слава. — Когда уезжал на фронт, просил передать тебе…
— Ах, от Сережи… — На ее лицо набежала тень, она протянула конфеты обратно. — Возьми, пожалуйста, вероятно, ты любишь сладкое.
Слава испугался. Может быть, она не получила записку? Получить конфеты — и ни слова…
— Ты получила письмо, я пересылал?
— Спасибо, конечно.
— Больше у него ничего не было.
— Ах, да не в этом дело, — выговорила она с досадой.
Небрежным
движением она запихнула сверточек обратно в карман Славе, и ему почему-то захотелось ее ударить, он не встречал человека лучше Андреева, и ударил, сам не знал, как это произошло, замахнулся и ударил по руке, запихнувшей в карман сверточек.— Ты что?…
Должно быть, он больно ударил, лицо ее искривила гримаса, но тут же рассмеялась, притянула мальчика на мгновение к себе и звучно поцеловала в щеку.
— Ты что?! — воскликнул, в свою очередь, Слава.
— А то, что я люблю другого, — сказала она.
Слава порозовел от смущения. Неужели его? Франя сразу угадала, о чем он подумал.
— Не тебя, дурачок, — сказала она. — Ешь спокойно свои конфеты…
Дернула плечом и побежала.
А он так ничего и не понял, добрел до собора, вошел в ограду, постоял у какой-то могилки, сердито опустил руку в карман, достал сверточек, бросил на могилку…
Что же случилось?
Славушка побрел обратно к укому, сел под окном на скамейку. Следовало подумать…
Они же любили друг друга! И вот Андреев уехал на войну. Послал ей конфеты. Единственное, что у него было. А она не взяла…
Что же это такое — любовь?…
Славушка сидел под окном до тех пор, пока его не позвал Донцов. Пора было ехать на станцию.
62
В Орле все пошло своим чередом. И там были доклады и о международном положении, и о задачах Союза молодежи…
Кобяшова тревожил престиж губернской организации. В соседних губерниях состоялось уже по два и три съезда, а в Орле первый, решено первым съездом считать июльский пленум губкома, тем более что в нем участвовали представители с мест…
Слава в прениях вступил с Кобяшовым в пререкания:
— Деревне уделяется мало внимания, наша организация самая крупная…
— А за счет чего? — бросил реплику Кобяшов.
— То есть как за счет чего?
— Гусятиной кормите!
Шульман засмеялся, засмеялся еще кто-то. Слава смешался, Донцов не поддержал…
Этим орловским гимназистам палец в рот не клади, откусят!
Больше всего Славе мечталось попасть на III съезд, и по справедливости он должен был попасть в число делегатов, успенская организация по численности составляла третью часть губернской организации, но то, что так хорошо и легко виделось у себя в волости, совсем иначе получилось здесь.
Кобяшов поговорил с тем, с другим, сбегал в губернский комитет партии, созвали фракцию, и вот на тебе, готовый список, нельзя не голосовать.
От орловской организации полагалось избрать шесть делегатов, и в эту шестерку из уездного никого не включили, все шестеро работники губкомола.
Слава голосовал за них, дисциплина для коммуниста превыше всего. Но со слезами на глазах от несправедливости.
И вдруг, еще сквозь слезы, он увидел голубые глаза Кобяшова, тот смотрел на Славу и слегка улыбался.
— Товарищи, — говорил Кобяшов, — помимо шести делегатов с решающим, мы можем послать еще одного с совещательным, губкомол предлагает послать с правом совещательного голоса товарища Ознобишина, руководителя крупнейшей деревенской организации в губернии…