Двадцатые годы
Шрифт:
— А зачем? — еще сердитее повторил Заузолков. — Тебе-то какая польза? У нас на Федорова свои виды. Не наказывать же его за то, что отец у него был помещиком? Человек приличный, с белыми ни в какие контакты не вступал. Зачем же образованными людьми бросаться? Учителей по всему уезду не хватает, а из него, знаешь, какой учитель получится?
— А как же быть с помещением? — задумчиво спросил Ушаков.
— Соображайте, — сказал Заузолков. — Для этого вас и прислали из Малоархангельска.
Найти выход из безвыходного положения? Не хотелось Славе ни с чем возвращаться к Шабунину. Комсомолец
«А не говорит ли во мне ненужная жалость? — мысленно спросил себя Слава. — Приняли меня душевно, я и размяк. Однако не я, а Заузолков их защищает…»
Слава думал, думал, прикидывал обстоятельства и так и эдак…
— Знаешь, все зависит от тебя, — обратился он к Панкову. — То есть не от одного тебя, а от комсомольской организации.
Панков не понял:
— То есть как это?
Вместо ответа Слава обратился к Заузолкову:
— Брюхатовская домина совсем никуда не годится?
— Как сказать… — Заузолков догадался, куда клонит Ознобишин. — Остов есть, но из чего стены ставить, печи складывать? Ни леса, ни кирпича…
— Амбары какие-нибудь, сараи найдутся?
Заузолков почесал карандашиком в волосах.
— Вижу, куда ты клонишь, товарищ Ознобишин. Ну, найдем один-два амбара, а кому строить?
— Нам, комсомольцам! — воскликнул Слава. — Панков будет строить, ему народный дом нужнее всего.
Ушел разговор от Федоровых…
Снова пошли в усадьбу Брюхатовых. Фундамент не пострадал. Стены кое-где лежат, а где и стоят. Балки провисли…
— Ох, и задал ты нам задачку, товарищ Ознобишин, — пожаловался Заузолков. — Как, Панков, осилишь?
Панков озадачен, но ведь самолюбие тоже не скинешь со счетов?
Вернулись обратно в исполком, собрал Заузолков президиум, позвали комсомольцев, прикидывали, судили, рядили, вчера еще никому в голову не приходило восстанавливать разрушенный дом, но стоило подбросить людям идею, как они загорелись, принялись спорить, считать, мечтать… Невозможное становилось возможным.
Трое суток провели Ознобишин и Ушаков в Колпне, а на четвертые выяснилось, что нужно возвращаться в Малоархангельск. Требуется решение уездного исполкома, одобрение отдела народного образования, согласие финотдела…
Со сметой, с ходатайством волисполкома собрались Ушаков и Ознобишин домой.
— Отправлю вас к вечеру, скорее доберетесь по холодку, — решил Заузолков. — Пошлю с вами Панкова, пусть тоже похлопочет.
— Я же на лошади, — напомнил Слава.
— Лошадь отправим обратно с оказией, — сказал Заузолков. — Дам свою пролетку, на ней Панков и вернется.
Пролетку, запряженную парой лошадок, подали задолго до захода солнца, а отъезд затянулся, что-то не было еще решено, что-то не договорено, отъехали уже в сумерках, кучер, молодой, веселый, уверенный, утешил седоков:
— Домчу еще до полуночи, спать будете в своих постелях!
Проехали верст шесть-семь. Стемнело. Кучер шутил не переставая.
Панков его хорошо знал, двадцати пяти ему нет, а успел и в дезертирах побывать, и на фронте, женат, двое ребятишек, любит возить начальство, жалованья ему не платят, но он надеется на поблажки по налогу…
— Что тебя из
дому гонит, Николай? — спросил Панков больше для гостей, чем для себя.— Ндрав такой! — весело, хоть и без особой ясности, объяснил Николай. — Знакомства люблю заводить.
Ехали полем, с одной стороны тянулись овсы, с другой — подсолнухи, в стороне синел лес.
— Семечек хотите? — спросил Николай, придерживая лошадей. — Эвон какие подсолнухи!
Можно бы, конечно, пощелкать семечки, две-три головки никому не убыток, но положение обязывало отказаться.
— Нет уж, не надо…
Проехали еще с полверсты.
Николай остановил лошадей.
— А я все же наломаю подсолнухов, — сказал он, соскакивая с козел.
— Да не надо! — крикнул Ушаков.
Но Николай уже скрылся, слышно было, как трещат стебли.
— Неудобно, — пробурчал Слава. — Увидит кто…
Панков согласен с Ознобишиным, не в убытке дело.
— Пойду позову…
Выпрыгнул из пролетки, побежал следом за Николаем.
Хоть и вызвездило, все равно ничего не видно.
— Только время теряем, — заметил Слава с досадой.
И вдруг — выстрел!
Откуда бы это?
Еще!
Стреляют…
Панков побежал обратно, перескочил канаву…
Ушаков перегнулся через козлы, схватил вожжи и погнал лошадей.
— Н-но!
Сам потом не мог объяснить, испугался ли он или его подтолкнула предусмотрительность.
Лошади понесли.
— А Панков? — крикнул Слава Ушакову.
Панков на ходу вскочил в пролетку. А со стороны подсолнечников — выстрелы. Один, другой, третий…
— Где Николай? — Слава схватил Ушакова за плечо. — Стой!
— Гони! — заорал Панков. — Гони!
— Да ты что, очумел? — закричал Слава. — Николай-то остался…
— Ничего, не пропадет, — пробормотал Панков, переводя дыхание, — на своем поле не заблудится.
— На своем?
— Ну, на нашем, на колпнянском.
— А если убьют?
— Не убьют, — зло сказал Панков. — За две хворостины не убьют. Дадут по затылку в крайнем случае. Сам виноват, не мы его, а он звал за подсолнухами…
Отнял вожжи у Ушакова и погнал лошадей.
Слава не соглашался с Панковым, но тот так свирепо гнал лошадей и так свирепо молчал, что с ним было лучше не связываться.
Выстрелы стихли, лошади пошли ровнее, и летняя безмятежная ночь вступила в свои права.
— Нет, я не согласен, — сказал Слава. — Может быть, повернуть?
— На-кась, выкуси, — буркнул в темноте Панков, и было непонятно, что именно он предлагал выкусить. — Лучше было бы, если б вас перестреляли?
Изумление прозвучало в голосе Ушакова:
— А ты думаешь…
— Ничего я не думаю, — уже спокойнее отозвался Панков. — Черт-те кто там стрелял, может, и вправду стерег подсолнухи, а может, и нарочно ждал, чтобы полезли мы за подсолнухами.
29
Вспоминая о Колпне, Слава упрекал себя за то, что взял в подарок книжку, узнай о подарке Панков, он вполне бы мог вообразить, что именно книжка и побудила Славу сохранить Федоровым дом.
Слава показал книжку в укомоле. Железнов обнаружил полное равнодушие, а вот Ушакову стихи понравились. «Такие же трогательные, как некоторые романсы», — сказал он.