Двадцатый год. Книга вторая

И неподвижно постояв на месте, выдохнув, вдохнув, набравши полные легкие воздуха, Константин Ерошенко крикнул. Крикнул Круминю. Будто бы Круминю – на деле же этим, стоявшим в кальсонах. В первую голову ему – юноше с серыми губами, с зелеными глазами, опозорившему перед Россией, перед целой Европой себя и собственных несчастных солдат.

– Zapamietaj sobie, Jerzy, – крикнул Ерошенко Круминю, – wlasnie tak wyglada ich oslawiony rycerski honor. Bezmierna pogarda dla ciebie i bezmierna troska o siebie 13 .

13

Запомни, Ежий, вот она, их пресловутая рыцарская честь. Непомерное презрение к тебе и непомерная забота о себе (пол.).

Круминь, не знавший польского, но понимавший, о чем говорит Константин и кому предназначаются его слова, кивнул. Оська, понимавший много больше, свирепо оскалился. Сын сапожника, он тоже жаждал мести.

Костя, позабыв себя от бешенства, продолжил:

– Ja w czternastym, pietnastym bronilem Warszawy, a wy… 14

На красивом, правильном, нордическом лице подпоручика бледность сменилась румянцем. Дрогнули губы, в глазах пробежали искорки. Казалось, вот чуть-чуть, и подпоручик выступит вперед. И крикнет. Возразит. Докажет, делом, словом, что этот красный, русский, большевицкий жидо-коммунист неправ, что польская честь это иное, что он, подпоручик Герберт, ничем не хуже тех, что девяносто лет назад, в ноябрьскую ночь отважно шли на Бельведер, чтобы убить царева брата Константина. (Тем более что ему, подпоручику Герберту, стало ясно: Ерошенко и Круминя бояться не следует, не такие то люди, что нападают на спящих, бьют кинжалом в спину, не моргнувши глазом предают друзей и убивают безоружных – не килинские, не домбровские, не калиновские.)

14

Я в четырнадцатом, пятнадцатом защищал Варшаву, а вы… (пол.).

Так казалось. Юноша не вышел. Возмездие осуществилось.

Ерошенко старательно сплюнул.

– Wziac mundury! Szybko!

Никто не пошевелился. Отделенный Трофимов сделал два шага вперед, поднял с земли офицерский нарядный китель и, встряхнув, сунул его в руки самому малорослому, менее всего походившему на офицера.

– Gratuluje awansu, obywatelu! 15 – поздравил коротышку фендрик.

Бойцы проделали то же самое с остальными комплектами – подняли с земли и рассовали в руки интервентам.

15

С повышеньем, гражданин (пол.).

– Ubrac sie, – распорядился безжалостный начдес. – Bo wstyd na was patrzec. Obywatelu podporuczniku, odprowadzic oddzial do wagonu! Komu powiedzialem? Wykonac! 16

– Rozkaz 17 , – пробормотал замухрышка, покосившись на раздавленного Герберта.

Оккупанты под командой свежевыпеченного подпоручика потянулись в сторону разъезда. Ерошенко опасался, что бойцы захохочут им вслед. Обошлось. Все оказались немедленно чем-то заняты и словно бы не видели врагов. Мерман и вовсе стоял отвернувшись, судорожно обхватив руками голову. Костя замечал за ним такое – и боялся, как бы голова у комиссара после увиденного в Житомире не взорвалась.

16

Одеться. Стыдно на вас смотреть. Гражданин подпоручик, отвести подразделение к вагону. Кому я сказал? Выполнять! (пол.).

17

Слушаюсь (пол.).

Внезапно один из уходивших пленников остановился. Решительным и твердым шагом, прямой как жердь, подошел к бесчеловечному надчесу, остановился перед ним и в бешенстве уставился бывшему штабс-капитану в глаза – точно так же, как штабс-капитан смотрел недавно в глаза подпоручику Герберту.

– Ja tez bronilem Warszawy, – процедил свирепо пленник. – W czternastym, pietnastym. I wiem, co to jest honor 18 .

Не дожидаясь ответа, развернулся и тем же твердым шагом пошел за остальными. Вполне возможно, ожидая пули в спину.

18

Я тоже защищал Варшаву. В четырнадцатом, пятнадцатом. И знаю, что такое честь (пол.).

Костя стиснул зубы. Через гнев, через клокочущую ярость выдавил:

– Zegnaj 19 .

Он не добавил «towarzyszu». Получилось бы фальшиво. Или нет?

Штурмбепо, набитый трофеями, пленными, оставив разъезд, направился к базе. Там, где ожидала Магда Балоде, отдых, кухни и огнезапасы.

***

Как-то, десятого кажется июля, Котвицкие прочли в «Курьере Варшавском» диковинное воззвание. Диковинным воззвание казалось потому, что обращено было не к польскому и даже не к американскому, но к русскому, кто бы подумал, народу. Профессор наткнулся на странный документ за завтраком, в утреннем выпуске, где документ располагался аккурат под извещением о литургии в память членов Польской военной организации, убиенных годом ранее в Виннице. (Подгубчека порою била в цель. Жаль, не всегда, пробурчал бы Валерий Суворов.)

19

Прощай (пол.).

– В редакции вообразили, что в России читают польские газеты? – удивилась пани Малгожата.

Маня, размешивая в чашке тростниковый сахар, хмыкнула.

– Надеются, что беглые русские энтузиасты переведут это творение с польского и переправят через линию фронта. Что скажешь, мудрое котище?

Растянувшийся пузом кверху на диване Свидригайлов не ответил. Только шевельнул едва приметно мехом на подушках левой задней лапы. В мудрой серой голове не возникло идей относительно намерений редакторов «Курьера». Идеи, и довольно простые, возникли у пана профессора.

– Это пробный камень, добрый кот. Продолжение следует. Дней через пять, через десять увидим.

Профессор был прав. Неделю спустя в печати появилась и русская версия документа, в первом номере новой газеты, тоже русской. Издание без претензий на оригинальность именовалось «Свобода». Русский вариант выглядел более сжато, чем польский, времени на огранку алмаза у ювелиров из России имелось предостаточно.

Приводим воззвание полностью. Без купюр и злокозненной цензуры.

ВОЗЗВАНИЕ К РУССКИМ ЛЮДЯМ

Сражаясь за свободу свою и чужую, мы сражаемся не с русским народом, а с тем порядком, который, признав законом террор, уничтожил все свободы и довел страну до голода и разорения.

Иосиф Пилсудский

Русские люди! Русские изгнанники, далекие и близкие, и вы, томящиеся в стане большевиков – в этой великой тюрьме. Помните, что каждый пушечный выстрел с запада – это удар в железные двери русской тюрьмы. Знайте: к нам в Россию идут освободители, и они близки. Русские солдаты! Не «красные», как называют вас ваши надсмотрщики, а русские солдаты, сыны народа русского, обманутые и порабощенные насильниками, освободитесь! Помните: стреляя в поляков – вы стреляете не только в братьев, вы стреляете в сердце вашей матери-родины, земли вашей и в сердце собственной свободы. Знайте: польское и русское войско должно быть спаяно духом единым, чтобы вместе идти против тех, кто так долго убивал Россию и теперь хочет убить Польшу. Святая кровь польская и русская, пролитая за свободу, соединит оба народа, некогда разъединенные враждой, в вечный союз на благо всему человечеству.

Свобода.

Газета политическая, литературная и общественная.

Варшава. № 1. 17 июля 1920

Ты, вижу, морщишься, товарищ? А между тем перед тобой сочинение прижизненного классика. Один из первых его опытов в жанре. В будущем – объяснения в любви к Бенито Муссолини. В будущем – благословения немецкого вождя.

Да, перед тем как стать муссолинистом, а позже – гитлеристом, знаменитый сочинитель стал пилсудовцем. Что это значит? Только то, что русский писатель был верен. Всегда и везде. Во всем. Seine Ehre hiess Treue. Nicht wahr? 20

20

Его честь называлась верность. Не правда ли? (нем.)

Окончательно став на путь измены в дни наступления Запфронта Тухачевского, он завершил свой жизненный путь в дни контрнаступление Западного фронта Жукова. Случайность, историческая закономерность? Неизбежность? Обреченность?

«Да что вы несете, Костевич? – раздается голос престарелой барышни-мережковедки. – Что за дикарский, гэпэушный, рапповский, гулаговский подход? Разве могут перечеркнуть живое, многогранное творчество, с его эстетическими открытиями, исканиями, прозрениями – один, другой, десяток, сто опрометчивых и не вполне продуманных шагов?»