Две жизни

Плывем...

Над каждой лодкой табун комаров. Кто нас только не ест! Появились слепни разных мастей: черные с желтыми тигровыми полосами, величиною с орех; пепельно-серые с изумрудными глазами, ярко-коричневые мохноногие. И все они плотным кольцом окружают нас, вгоняют в шеи, руки гребцам толстые тупые хоботки. Цевкой на груди стынет кровь. Кроме того, появился мокрец. Его еле глазом различишь, настолько он мал. Дымок какой-то. Эта мошкара проникает даже в сапоги, в накомарники. Особенно страдает Яков. У него лицо вздулось. Расчесы превратились в язвы.

Небо затянуло тяжелыми серыми тучами. Комары до того озлели, что кажется, будто на лицо и руки сыплются раскаленные искры. А это верный признак дождя.

Караван растянулся на полкилометра, потребуется по меньшей мере час, пока все подтянутся. Для ночлега выбрали небольшой островок, заросший тальником. Не очень-то удачное место, лучше бы открытое. На открытом месте, при ветре, комара нет. Но что же делать? Немного выше стоянки — громадный завал, он почти преграждает протоку. Вода с силой устремляется в узкую горловину, в ушах стоит беспрерывный рокот.

Ночью пошел дождь, во всех углах слышалось лопотанье капель, будто за палаткой работал маленький паровичок: «Тук-тук-тук-тук». Тайга шумела. Было темно. Под соседним пологим время от времени вскрикивал Коля Николаевич и что-то быстро-быстро бормотал. Он болен. Наверное, простыл, а врача нет.

Костомаров оторвался от нас. Мы едем по его следам. На каждой развилке реки, на каждом протоке Кирилл Владимирович оставляет нам шест, воткнутый в воду, с бумажкой:

«Надо плыть влево. К. К. 14 августа».

Он решил исследовать пойму. Накануне отъезда он так говорил нам:

— Есть два варианта: правобережный и пойменный. Правобережный приемлем, но дорог. На нем семь мостовых переходов, два больших тоннеля. Пойма же не исследована. Возможно, трасса на ней будет более экономичной.

— Градов уверен, что единственно правильный вариант — правобережный, — сказал Мозгалевский.

— Тем лучше, но все же пойму надо знать. Тем больше будет и у меня уверенности в градовском варианте.

Мы уже отстали на три дня от Костомарова. У меня такое ощущение, что он плывет и ночью.

— Да, это на него похоже, — говорит Мозгалевский. — Ему все нипочем, лишь бы дело сделать. Я бы даже сказал, он немного одержимый какой-то...

— Это плохо? — спросил я.

— Это рискованно, — ответил Мозгалевский.

Тетрадь двенадцатая

Чем выше в верховья, тем короче протоки. Час едем по протоку, час по Элгуни и опять попадаем в проток. До сих пор у Соснина аварий не было, но сегодня и ему фортуна изменила. Его лодка перевернулась. Спасли все, кроме весов. Соснин стоит на берегу и недоуменно разводит руками:

— Какой же я заведующий хозяйством, если одни гири остались?

Удивительная вещь: каждый день тяжел, и, казалось бы, не до веселья, но сколько у нас смеха! Стоит Соснин, говорит насчет гирь, и мы хохочем. Сегодня загорелась наша палатка. У входа в нее лежал дымокур, трава высохла, вспыхнула, и огонь перебросился на палатку. Зацепчик в это время сидел и брился. Ему и ни к чему было, что начинается пожар. А Шуренка заметила, схватила ведро с водой и плеснула на палатку. Но кто ж знал, что именно в эту минуту Зацепчику придет мысль высунуть свою голову. Он высунул, и Шуренка окатила его. Он выскочил мокрый, с намыленной бородой и закричал:

— Хулиганство! Я буду жаловаться!

Шуренка до того смеялась, что дважды посолила суп, и есть его, конечно, было нельзя.

— В кого-то влюбились, — сказал Зырянов, возвращая ей полную тарелку.

Неподалеку стоял Яков.

— Не сумлевайтесь, это мы быстро поправим, — сказал он.

— Разведете?

— Разводиться не будем, а вот как пройду разок-другой дрыном, сразу в порядок войдет и про любовь забудет, — мрачно пошевеливая бровями, ответил Яков.

— Вы меня совершенно не поняли, я имел в виду, что суп водой разведете, — сказал Зырянов. — Странный вы человек.

— Ничего, поняли. Для себя мы не странные...

Ну что же, конечно, опять был хохот.

Сегодня я весь день не вылезал из воды. Как болят руки и грудь! Голова тяжелая, и все время тянет в сон. Так не только со мной. Единственное желание у всех — отдохнуть. Многие рабочие клянут тот день, когда согласились ехать в экспедицию. Почти нет соли. Пшено стало затхлым, не раз перетопленное сливочное масло отдаст какой-то гадостью. Все чаще раздаются не особенно-то лестные слова о руководителях экспедиции. Достается и Лаврову. Но я не могу согласиться. Перед моими глазами стоит высокий человек с трубкой во рту. Нет, нет, он тут ни при чем, просто тяжелая экспедиция.

Аварий. Каждый день аварии.

Тянули лодки бечевой. Час, другой, третий... На одной из лодок канат лопнул. Лодку потащило течением. В ней остался только рулевой. По берегу бегут гребцы, кричат. Особенно смешон один, в ватных штанах: он бежал босиком по острой гальке, словно по горячим углям, подпрыгивая. Пока рулевой с кормы перебирался на весла, лодку отнесло не меньше чем на триста метров. Такова скорость реки.

Солнца нет. Дует ветер, срывает с верхушек воли пену. Большую часть пути бредем по воде. Все мокрые, окостенелые. Иногда, рабочие падают; ругаясь, встают и бредут дальше.

До устья Меуна осталось шесть дней пути. Скорей бы приехать. Из продуктов осталась только мука. Рабочие слабеют. Все чаще и чаше требуют перекура.

Сегодня приехали в Сонохи: так называется маленькое стойбище эвенков. В густой тальниковой заросли укрылись четыре фанзы. Одна из них берестяная, другая из сосновой коры, две бревенчатые. Пол устлан берестой. Обстановка бедная: только самые необходимые вещи. По берегу растянута на колышках сеть, рядом висят нарезанные для вяления пласты кеты. Эти пласты ярко-красного цвета, они похожи на языки, и кажется, будто кусты дразнятся. На берег вышли все жители стойбища. Взрослых мало, но ребят человек двадцать. У большинства детишек рахит, два мальчика и девочка горбатые. Горбатый у эвенков — не редкость. Сидят на берегу женщины у одной корзинка с заплетенным до половины верхом. В ней ребенок. Мужчины важно посасывают трубки, изредка подают советы, как лучше переправиться на другую сторону.

Впервые увидел бат. (Бат — это выдолбленный ствол лиственницы с закругленными концами, древняя выдумка туземцев. Он легко поднимает до тонны груза.) Его ведут двое: одни эвенк стоит на носу, другой на корме. Они отталкиваются шестами и идут так быстро, будто для них река с ее бешеным течением — мирное озеро. Конечно, Соснин не мог остаться равнодушным к ладье и купил ее, заплатив табаком, дробью и деньгами. Разгрузили три лодки. И сразу же отправили вниз пятерых заключенных. Они лодыри. Я настаивал, чтобы отправили и Бациллу. Но Соснин, упрямая душа, и слышать об этом не хочет. А между тем творится что-то неладное. Мишка Пугачев становится все угрюмее, замкнутее. Как я ни допытываюсь у него, ничего добиться не могу.