Две жизни
Шрифт:
Сегодня день отдыха. Надо же в конце концов хотя бы отоспаться. Нельзя больше дело превращать в проклятие. Если мы закончим свою работу на день позже, ничего не случится. Примерно такие слова сказал Мозгалевский и дал команду отдыхать. И вот теперь выспавшиеся, взбодренные и даже веселые люди сидят у костра, курят; кто чинит сапоги, кто рубаху, кто моется горячей водой. А я пошел бродить. В километре от нас возвышается сопка. А что, если на нее взобраться? Посмотреть с ее вершины на тайгу?
На вершине дул ветер. По небу быстро шла тяжелая туча, и
— Самолет! — закричал я и бросился за ним. Он исчез так же быстро, как и появился. Я бежал, падал, перескакивал через валежины, перелезал через завалы, раздирал руками заросли. Не знаю, что меня заставляло так нестись, но мне казалось: если я промешкаю, то самолет улетит, не найдет нас, и я буду виноват в этом.
Когда я наконец выбрался к биваку, было уже сумеречно. Самолет стоял на берегу. Меж крыльев, как бы на его спине, стоял мотор. Окружив летчиков, люди шумели, галдели, кричали, перебивая друг друга, безудержно смеялись. Летчики, в кожаных пальто, гладко выбритые, по сравнению с нами — оборванными, обросшими, обгоревшими — казались молодыми, почти юношами, хотя каждому из них было далеко за сорок.
Самолет вылетел из Комсомольска на разведку. Вслед за «шаврушкой» — так ласково называют Ж-19 — прилетит грузовой самолет, но для него нужна посадочная площадка. Узнав, что мы только отряд, а Костомаров впереди, летчики решили лететь к нему. Рабочие помогли им спустить самолет на воду. Заработал мотор. «Шаврушка» прошла немного вниз, развернулась против течения.
О, если бы наши лодки ходили так, как делал разгон этот самолет-амфибия. Только большие валы развороченной воды оставались позади, а он все быстрее, быстрее рвался вперед. Отделился от Элгуни и взмыл вверх. Как в сказке он появился, как в сказке и исчез. Мы с таким трудом преодолеваем каждый метр, а он легко сделал за несколько секунд то, что нам не одолеть и за час.
Уже поздняя ночь, но мне не спится. Не спится потому, что из головы не выходит Тася. Да, это было в полдень. Мы пристали к косе на обед. Я схватил ружье и побежал в лес. Уже далеко отошел от лагеря, и не моя вина, что Элгунь, сделав петлю, повернула близко к тому месту, где я продирался сквозь тальник. Я услышал всплеск и подумал, что это утки. Раздвинув ветки, я увидел Тасю. Она выходила из воды. Ее платье лежало почти у моих ног. Она шла на меня. Я тихо отступил и ушел. Позднее, когда я встретился с нею в лагере, я уже не мог смотреть на нее, как раньше. Что-то изменилось... Неужели и так начинается любовь? Но я не хочу такой любви! Тогда почему я не сплю? Почему перед глазами стоит она, освещенная солнцем, бронзовая от загара? Даже темно-бронзовая...
Над палаткой летает ночная птица, и крик ее протяжен. Он тревожит. Я вышел из палатки. Светила луна. Птица пролетела над головой так близко, что меня опахнула ветром. Но сколько я ни всматривался, не увидел ее. Она, наверное, сливается
с серым небом, с темно-серым, обесцвеченным небом...Сегодня утонул Бацилла. Я ненавидел этого парня. Он был мне мерзок, но то, что произошло, — страшно. Страшно потому, что к нам заглянула смерть.
Было так: мы подъезжали к устью Меуна. Уже большая часть лодок стояла у берега. Не верилось, что путь окончен. И вдруг раздался отчаянный вопль: «Тону!»
Я еще не успел сообразить, откуда несется крик, как Мишка Пугачев, опередив Первакова (Костомаров оставил его Мозгалевскому, как надежного человека), вскочил в оморочку и, оттолкнувшись от берега, помчался на выручку.
— Бацилла, Бацилла тонет! — понеслись крики.
В этом месте Элгунь была не так чтобы и широка, но очень быстра. Высокие лиственницы стояли на противоположном, подмытом берегу. Он весь перепутан висячими корнями. Вода, то гладкая, с расходящимися кругами, то вся из острых гребешков, стремительно проносилась мимо меня. Уже ни Бациллы, ни Мишки не было видно. Только раз, один только раз, донеслось: «Спасите!» — и после этого полчаса, не меньше, стояла тишина.
Мы ставили палатки, разгружали лодки, но все это делали невнимательно. Смотрели на реку, тут же бросали начатое, ждали. И вот показался Мишка. Он с трудом греб двухлопастным веслом, подымаясь к нам.
Мы придвинулись к воде. Бациллы в оморочке не было. Это мы сразу увидели. Может, Мишка помог ему выбраться на берег?
— Утонул Бацилла! — каким-то звенящим голосом выкрикнул Мишка, и не понять было — то ли он нервно рассмеялся, то ли всхлипнул.
— Не спас? — спросил Мозгалевский.
— Разве спасешь?.. Не успел... Река-то какая... Затянула... Не успел... — вытягивая оморочку на берег, не глядя ни на кого, ответил Мишка.
Как же получилось, что Бацилла оказался в воде? Очень просто: ему надоело сидеть в лодке, и он пошел пешком. А когда увидел на нашем берегу костры, решил реку переплыть. Плавал он неплохо. Течение подхватило его, вынесло на быстрину и завертело.
— Как же ты не спас-то? — спросил Афонька.
— Не успел, — хмуро ответил Мишка и стал курить, жадно затягиваясь.
— Эх ты, беспелюха, — сказал Баженов.
— А что, нужен тебе Бацилла или как? — грубо спросил Баженова Яков. — А может, что утоп, так это и хорошо?
— Как же ты можешь такое? Человек он...
— Что ж, и искать не станут? — спросила Тася.
— Сейчас его искать, милая барышня, зазря время терять... Всплывет. На корягу нанесет, тогда и возьмем, — ответил Перваков и пошел ставить палатку.
И все, и больше разговора о Бацилле не было. Мне его не жаль, и я согласен с тем, что «может, что утоп, так это и хорошо». Кто знает, сколько вреда принес бы он людям, а так — нет его, и точка.
Наш лагерь расположен на круглой сухой поляне. Звонкий ручей делит поляну надвое; на одной стороне — путейцы, на другой — геологи. Палатки, словно маленькие сопки, стоят побелевшие от дождей и солнца. Сегодня выходной, завтра — проверка инструмента, а послезавтра — в поле. В центре лагеря вывесили на самом высоком дереве белый флаг. Даже вечером его должен заметить самолет. Ветер хлопает им.
У ручья горят жаркие костры. Хлопотливо перебегает Шуренка от котлов к ручью и от ручья к столу, стоящему под брезентовым тентом.