Двойной без сахара

— Ты хороший сын.

Я сказала это, возвращая фотографию, чтобы нарушить неприятное молчание, но фраза даже по-английски прозвучала искусственно, и я хотела бы проглотить ее обратно, но Шон неожиданно кивнул, и у меня отлегло от сердца. Быть может, иногда даже деревенскому мужику необходимо услышать что-то приятное, пусть и от постороннего человека. Лиззи не права про его мать, Шону действительно дорога память, и что-то тяжкое гнетет его душу.

Шон приподнялся со скамьи, чтобы спрятать бумажник в задний карман джинсов.

— Угу, — Его мыканье будто прозвучало ответом на мои мысли. — Я самый плохой сын, а она самая хорошая мать.

— Я сказала, хороший…

— Ты знаешь меня всего четвертый день, а я знаком с собой почти тридцать четыре года. Так что мне лучше знать, какой я на самом деле.

Его голос прозвучал сухо, и я пожалела, что вообще раскрыла рот. Лучше бы полностью проигнорировала бумажник.

— Что же такого ты сделал своей матери? — нервно выдавила я каждое слово, когда тяжелый взгляд ирландца задержался на мне почти на целую минуту. Быть может, ему необходимо выговориться: здесь, в безмолвии церкви, человеку, далекому от деревенских сплетен.

— Я убил свою душу смертным грехом, — Шон выдержал паузу, за которую я успела составить криминальное досье, придумав тысячу причин, в силу каких матери не разрешают дочерям с ним встречаться. — Я был слишком гордым.

На лице Шона вновь блуждала улыбка, и мне захотелось стереть ее своей пятерней. Он нагло играл моими чувствами, подтрунивая, словно над напыщенной школьницей.

— И с каких это пор гордость делает сына плохим? — я попыталась так же нагло улыбнуться, только не была уверена, что улыбка вышла достойным ответом.

— С сотворения мира, — продолжал издеваться Шон. — Не жди от меня откровений, милая. С какой стати я должен рассказывать о своей матери девушке, которую даже ни разу не поцеловал?

Я не дала ему сделать паузу.

— С той самой стати, что эта девушка в первый же вечер ответила на слишком много твоих вопросов.

— Я не задал тебе ни одного личного вопроса, который хоть как-то касался бы твоих нынешних чувств. Я понял, что к мужу ты ничего не испытывала, или я ошибаюсь?

— Не ошибаешься. И все же эти вопросы остаются личными.

— Ты могла не отвечать. Я не вытаскивал из тебя ответы клещами. Они лились горным потоком.

— Ты мог не спрашивать.

— Если бы я был трезвее, то точно бы не спросил.

— А если бы была трезвее я, то точно бы не отвечала, — сказала я примирительно.

— Обещаю, что никогда больше не спрошу тебя о матери.

— Даже если поцелуешь?

Церковь была крохотной, и мы сидели почти вплотную друг к другу, но сейчас его колено явно нарочно коснулось моего, и я поспешила отпрянуть от его лица.

— Ты чего дергаешься? Мы знакомы всего четыре дня. Слишком рано для поцелуя в церкви, не находишь?

И все равно он оставался слишком близко, а я уже почти сидела на своем рюкзаке, который лежал почти на самом краю скамьи, и действительно чувствовала себя пятнадцатилетней школьницей. Да и Шон, признаться, не выглядел сейчас взрослым мужиком. Глаза его слишком блестели. Наверное, Падди не зря наорал на школьного приятеля в пабе. Вот и пойми, когда мистер Мур говорит серьезно, а когда несет пьяную чушь. Но я-то трезва, несмотря на пиво и виски, а как поступают трезвые взрослые женщины?

Не опускают глаза, а жестоко расставляют все точки над Т и заодно над «Ё». К тому же, по-английски эта фраза прозвучит нейтрально и не заденет ничьих чувств, пусть и место для ее произнесения выбрано не самое удачное. Я набрала побольше воздуха и произнесла то, что никогда не говорила ни одному парню по- русски. Впрочем, по-английски тоже:

— You wanna fuck me? — Голос к счастью не дрогнул. — That's true, isn't it? (Тебе хочется трахнуть меня, не так ли?)

— Actually I don't, — ответил Шон без секундной заминки, вальяжно откинулся на спинку скамьи и устремил взгляд на распятие. (Совсем не хочется.)

Я окончательно уселась на рюкзак. Внутри все сжалось от сознания дурацкого положения, в которое я по-детски глупо загнала себя. Если в пабе я стала кумачом, в церкви стоило смертельно побелеть. Я скосила глаза на Шона: ирландец продолжал сидеть ко мне в профиль. Лицо его вновь стало маской. Он молчал, но тут, видно почувствовав мой напряженный взгляд, начал тихо посмеиваться, явно забавляясь моим замешательством. Наконец он заткнул рот ладонью и через мгновение уже говорил четко, голосом констебля, не глядя в мою сторону:

— Here in Ireland we do not fuck women. We ride them, — Шон выдержал паузу и, резко повернувшись ко мне, стиснул мои колени, будто испугался, что я грохнусь в проход. — Like a horse. Ah surely I'd love to ride you, but…

(Здесь в Ирландии мы не трахаем женщин. Мы объезжаем их как лошадей, (местный сленг, игра слов) Безусловно я хочу переспать с тобой, только есть одно

но…)

Лицо его засияло улыбкой шестилетнего мальчика: так невинно и мило, что вся моя обида на его смех вмиг улетучилась.

— You're faithful to your fecklng bastard, — закончил он без улыбки, а вот я уже не могла сдержать смех, не радостный, больше нервный, но так необходимый мне для разрядки. (Ты хранишь верность какому-то придурку.)

— I'm not a horse, Sean. I'm a stupid cow. (Шон, я не лошадь. Я глупая корова.)

Он остался серьезным, будто отвечал урок в католической школе:

— So, I can milk you Instead. (Ну тогда я могу подоить тебя.)

И тут мы оба расхохотались в полный голос, позабыв, что находимся в церкви, и я даже не сразу сообразила, что тыкаюсь носом ему в плечо.

— So, lass, I have nothing to offer you. Just myself, nothing more than Sean Moor, part bloodhound, part workhorse, all yours for a month or so, depends on the length of your stay on the Emerald Isle. Just say yes. (Милая, мне нечего предложить тебе, кроме самого себя, Шона Мура, смеси голодной собаки и рабочей лошади. Но все это будет твое на месяц или два, в зависимости от того, как долго ты пробудешь на Изумрудном острове. Только скажи — да.)

— No! — ответила я четко.

Шон слишком крепко держал меня и пришлось применить силу, чтобы высвободиться из его объятий.