Двойной генерал

30 марта, воскресенье, время 18:00.

Минск, квартира генерала Павлова.

Насиделся в самолёте, аж задница заболела. Вышел из машины за километр от дома, намеренно, чтобы пройтись, до того телу тошно. Весной уже не пахнет, весна в разгаре, снег кучками притаившихся диверсантов прячется по глубоким оврагам. Тепло. И от энергичной ходьбы, на беду, а может, на радость моей охране, как от коня пар идёт.

Первое время, что я оказался в грозном сорок первом, меня на улице всё время оторопь брала. Взглядом всё время искал толпы укрывшихся в засаде автомобилей. Вот и сейчас привычно поражаюсь свободной проезжей частью. Вот ведь какое раздолье водителям. Если найдётся обалдуй, который не будет контролировать движение сзади и по бокам, особенно на перекрёстках, очень не скоро он в аварию вляпается. Очень не скоро.

— Папочка приехал! И-и-й-и-и-у! — с трудом успеваю поймать летящую на меня Адочку.

Всё. Я полностью заблокирован, дочка вцепилась, как паучок, всеми лапками. Пока шёл со скоростью спортивного ходока, немного вспотел, перед этим курил, с утра одеколонился. Теперь весь этот букет дочка вдыхает с откровенным восторгом. А я, вернее, мой генерал с удовольствием вдыхает её еле уловимый нежный запах.

— Шурочка, — обращаюсь за помощью к улыбающейся жене. Мне надо снять сапоги, а с таким массивным медальоном на груди это невозможно.

Жена помогает, опускается на пол, стаскивает сапоги. Хм-м, букет запахов слегка меняется, и не в лучшую сторону, но никого это не смущает. Да и не так уж… могло быть намного хуже.

Через полчаса генерал, принявший душ, переодевшийся в халат, накормленный и благодушный, блаженствовал на диване под непрекращающимся приятным давлением Адочки.

— Папочка, почему тебя так долго не было?

— Как почему? — удивляется генерал, — я ж командующий. Знаешь, сколько у меня красноармейцев?

— Сколько? — в предвкушении услышать поднебесной высоты число раскрывает глаза девочка. Борька и жена рядом готовятся хихикать. Эта игра уже становится традиционной.

— Много, Адочка! — веско и с таким видом, будто «много» это вполне себе конкретная цифра.

— Ну-у-у, па-а-а-п! — заныла дочка.

— Тебе точное число надо? — «догадывается» генерал, — если скажу: восемьдесят две тысячи пятьсот двадцать четыре человека тебя это устроит?

Усиленно кивает головой, страшно довольная.

— Хорошо. Восемьдесят две тысячи пятьсот двадцать четыре красноармейца и командира у меня в подчинении, — генерал ласково гладит девочку по пушистой головке. Ей всё равно, для неё разница между восьмьюдесятью и восьмистами только в одной маленькой цифре на бумажке. А военную тайну генерал даже дочке не скажет.

Жена просто улыбается, Борька фыркает. Ада смотрит подозрительно.

— А ты меня не обманываешь? — и взгляд пронзительно испытующий, как у энкавэдэшного следователя. Генерал делает честные глаза.

— Точно-точно?

— Ну, дочка. Как это может быть совсем точно? Кто-то выбывает, срок службы закончился, кто-то прибывает, кто-то заболел и лежит в госпитале, кто-то уехал в командировку. Численность личного состава меняется постоянно, — официальным голосом заверяет сказанное генерал.

— Ада, ты что, немецкий шпион? — сужает глаза Борька.

— Щас как дам! — замахивается на него Ада. Жена легонько хлопает Борьку по затылку.

Хорошо дома! Наблюдая за генералом, сам душой отдыхаю, сознательно и не без усилий отгоняю все заботы. Всё по боку. Красноармейцы, не умеющие атаковать, отсутствие бронебойных боеприпасов, радио, которое не передаёт, а только травмирует уши героев, рискнувших ими воспользоваться. Всё к чертям собачьим!

Зато вечером, после девяти, когда жена пошла укладывать дочку спать, настаёт очередь Борьки.

— Пап, я всё понимаю, военная тайна и всё такое… — мы сидим на кухне, чаи гоняем. Генерал с наслаждением выпускает последнюю струйку дыма. Как он от этого удовольствие получает, не понимаю, хотя сам его чувствую.

— Но мне надо знать точно… — опять пауза, — немцы на нас нападут?

— А если и нападут, то что? — момент напряжённый, Борька напрягшийся, генерал и я сознательно снижаем градус.

— Ну, как что? Мы дадим им отпор? По радио всё время говорят про войну малой кровью и на чужой территории, но…

— И что «но»? — лениво заинтересовывается генерал.

— Ты всё время мечешься туда-сюда, дома не бываешь, озабоченный ходишь, вот я и думаю…

— Ладно, так и быть, — ворошу его рукой по голове, — только даже друзьям ничего не говори. У тебя на всё должна быть одна отговорка: дома я о делах ничего не говорю. И про то, что болтун — находка для шпиона, всё время напоминай. Любые сведения об армии секретные. Даже сколько портянок в часть доставили.

— А какая в этом важность? — удивляется наивный Борька.

— Глупый ты ещё… — вздыхает генерал, — портянки меняют раз в три месяца. Количество завезённых портянок в часть численно равно количеству ног красноармейцев. Одноногих среди них нет, смекаешь?

Борька кивает.

— Ну, так что, пап? Дадим отпор немцам или нет?

— Смотря, когда они нападут, — генерал решается приоткрыть карты. Не мешаю. Кому ещё доверять, как не собственному сыну. Борька задумывается, но не надолго.

— Сегодня… нет, завтра.

— Если завтра, то через две недели в Минске будут идти уличные бои.

Ошеломлённый откровением и жуткой правдой Борька надолго замолкает. Будто тяжёлым мешком по голове огрели. Спокойный генерал наливает себе чаю, накидывает туда варенья.

— И что тогда? — Борька очухивается.

— А что тогда? — генерал пожимает плечами, — вас вывезу отсюда…

— Я останусь, — негромко и твёрдо заявляет Борька. Ну, а как же? Он комсомолец и сын генерала. Если сыновья Сталина воевали, то с чего это генеральский сын будет отсиживаться в тылу?

— Маму и Аду вывезу отсюда, — флегматично поправляется генерал, — а мы останемся.

— А дальше?

— А дальше — нам конец, — завершает генерал жестокий прогноз. С любопытством на побледневшего сына уставились холодные до прозрачности глаза.

— Что, сынок? Ты просил правду, вот она. Доволен?

Борька медленно, но упрямо кивает.

— Хорошо сидим, только спать пора, — поднимаюсь, хлопаю парня по плечу, — не журись, прорвёмся. Или не прорвёмся, но долг перед Родиной выполним.