Джоконда и паяц
Шрифт:
Глория почти оправилась от шока, вызванного «падением с восьмого этажа». С картины на нее смотрела уже не Ольга, а Симонетта Веспуччи. Жаловалась, что неумеренные восторги флорентинцев загубили ее молодость и красоту. Что живописный образ превзошел более скромный оригинал, что Симонетта стала таять, пока не исчезла из земной жизни.
«Меня убила не любовь мужчин, не зависть подруг, не чахотка, – стенала «звезда Флоренции». – Меня унесла в облака кисть Боттичелли. Теперь я живу на его полотнах. Мною любуются, меня ненавидят, мне подражают. А я так и не изведала истинной страсти, истинной любви. Я не познала зрелости
Глория хотела бы закрыть уши, если бы это помогло избавиться от льющихся на нее откровений.
– Ты в порядке? – спросил Лавров, наклоняясь к ней. – У тебя лицо белое и губы.
– Не хватало мне еще от чахотки умереть, – мотнула она головой.
– Тебе плохо?
– Не знаю, как и сказать…
Очарование полотна внезапно погасло, словно кто-то невидимый «закрыл доступ», отключил связь. Венера теперь казалась безжизненной. Но за ее маской таилось опасное и влекущее нечто.
Кольцов сразу пришел в себя, помрачнел, опустил плечи. Он вспомнил, что потерял жену, что не может отомстить за ее смерть. Он еще кое-что вспомнил…
«Этот журналист привез сюда ясновидящую, которая должна назвать причину гибели Алины. Вот зачем они здесь. Я немного под хмельком… совсем немного. Отчего-то мутится сознание, но я в состоянии поговорить с людьми. Нормально побеседовать».
– Кажется, вы приехали помочь мне разобраться…
– Да-да, – кивнул Лавров. – Глория ждет ваших вопросов.
– Глория, – повторил хозяин дома. – Интересное имя. Вы в самом деле можете сказать, как погибла моя жена? Она сама виновата в аварии, или…
– Сама, – заявила гостья. – Ей не надо было соглашаться позировать. Соперничество и ревность к добру не приводят.
– Соперничество? Ревность? Ничего не понимаю, – растерялся Кольцов.
Лавров вполне разделял его растерянность. Недавно Глория утверждала, что Алину убили. Что же теперь? Ее мнение изменилось?
У него заныл затылок, и он незаметно потрогал место ушиба. Припухлость сошла, но ссадина еще прощупывалась под волосами. Неужели это Светлана огрела его по голове? С нее станется.
– Нельзя раскрывать секреты мертвых, – ушла от ответа Глория.
Спортсмен бурно запротестовал. Он требовал подробностей, объяснений. А провидица не собиралась их давать.
– Откажись Алина позировать Артынову, осталась бы жива, – твердила она.
– Что же, выходит, Артынов ее погубил?
– Ваша жена дала согласие…
– На собственную смерть? – взвился Кольцов. – Чушь собачья! Ни черта вы не видите, Глория. Ни черта не понимаете. Вы – шарлатанка, мошенница.
– Полегче, полегче, парень, – осадил его бывший опер. – Остынь.
Глория, казалось, не собиралась отстаивать свою честь.
– Вы сомневаетесь в моих словах? – усмехнулась она.
– Вы ничего не сказали! – прорычал хоккеист.
– Подойдите ко мне.
Михаил насупился, но сделал пару шагов к стулу, на котором сидела гостья. Глория встала и поманила его пальцем.
– Наклонитесь…
Она что-то прошептала ему на ухо. Хозяин дома побагровел, затем краска стремительно схлынула с его щек, он отшатнулся и дико покосился
на «журналиста». Тот молча развел руками.– Это все, – подытожила Глория. – Проводите нас, господин Кольцов…
Москва
Между тем в мансардном этаже, где были расположены мастерские художников, разыгрывалась собственная драма.
Артынов нагрянул к Рафику, который смиренно дописывал натюрморт с букетом лиловых хризантем. Рядом с вазой, в которой стоял букет, он изобразил раскрытый томик стихов… в память об Алине Кольцовой.
Громкие шаги за дверью заставили его поднять голову и оторваться от работы. В мастерскую, сжимая кулаки, ворвался Артынов. Рафик аж пригнулся.
– Чего тебе?
У Артынова в глазах прыгали бесы, скулы ходили ходуном, губы были закушены.
– Где «Джоконда»? – рявкнул художник. – Что ты с ней сделал? Признавайся, скотина, или я придушу тебя! Вот этими руками! Вздумал обокрасть меня? Чертов клоун!
Он потрясал перед носом Рафика своими кулачищами, готовый в любой момент пустить их в ход.
– Ну?!!
– Окстись, Сема… – пролепетал клоун. – Я понятия не имею, где картина. Я не вор!
– Разве не ты грозился уничтожить полотно?
– Я… но… ты же сам сказал, что я не доберусь до него… вот я и не добрался.
– Лжешь!
Рафик понимал, что Артынов имеет основания подозревать его в краже своей работы. И начал оправдываться.
– Я не брал картины, Сема… клянусь. Она… ее…
– Что ты мямлишь, придурок? Отдай мне «Джоконду», и я оставлю тебя в покое. Иначе…
Он занес над головой Рафика кулак, тот согнулся в три погибели, закрылся руками и зажмурился. Его недавнее геройство, его напускная бравада испарились. Он боялся побоев, боялся боли. Боялся, что Артынов прикончит его, как того черного петуха, найденного в кастрюле. Отрежет ему голову и окропит его кровью чистый холст. Чтобы создать новый заколдованный образ взамен похищенного.
– А-а-аааа-аа! – завопил Рафик. – Отстань от меня… дьявол! Изыди!
В этот миг он остро пожалел, что не держит в мастерской святых икон и не носит на груди серебряного крестика. Он вообще был не религиозен.
– Прочь, сатана! – неистово вскрикивал он, пригибаясь все ниже. – Низринься в пекло! В ад! В преисподнюю!
Артынов от таких слов оторопел и опустил кулаки.
– Ты совсем рехнулся? – свирепо осведомился он. – Или дурачишь меня?
– Прочь, Вельзевул! Исчезни! Сгинь в геенне огненной!
– Заткнись, идиот.
– Убирайся…
– Тебе лечиться надо, – осклабился Артынов, остывая. – Может, санитаров вызвать? Твое место в психушке, клоун.
Обезглавленный черный петух, обнаруженный в мастерской бывшего приятеля, произвел на Рафика неизгладимое впечатление и проложил четкую границу между прошлым и нынешним его отношением к Артынову. Теперь Рафик не сомневался, что сосед продал душу нечистому.
– Савонаролы{Джироламо Савонарола (1452–1498) – монах_доминиканец, проповедовал аскетизм, призывал к покаянию, беспощадно преследовал всякое проявление «язычества», организовывал сожжение произведений искусства.} на тебя нет, ирод, – простонал он, оседая на пол. – Он бы тебе показал, почем фунт лиха. Боттичелли не зря побросал свои картины с обнаженной натурой в огонь! Одна «Венера» осталась. Чудом уцелела.