Единственная
Шрифт:
На Гренадерском мосту почему-то горели ненужные фонари. Уродливый Ловизский тупик с вечно светящимися желтыми окнами фабрики.
– В соседнем доме окна желты, а по утрам, а по утрам гремят заржавленные болты...
– тихо продекламировал он.
– Наверное, об этой фабрике, ведь Блок жил на той стороне прямо у моста. О чем вы плакали? О ком? Хотите выйдем?
– Сергей Мироныч!
– тревожно сказал водитель.
– Не надо выходить. За нами едут.
– Это в каком смысле?
– В самом прямом. Следят.
– Ну-ка развернись и назад.
Водитель резко развернулся, и ее бросило
– Так лучше. В целях вашей безопасности.
Машина мчалась по набережной на бешеной скорости.
– Не бойтесь! Доверьтесь этому человеку.
– Я вас украду, и никакая погоня нас не настигнет. Вы - заколдованный лебедь...
– Мне надо домой. Уже, наверное, беспокоятся.
– Давай, на Гоголя, - он отпустил ее.
– Ну что едут за нами?
– Да вроде нет. Но честное слово, от самого театра ехали.
– Тебе показалось, или совпадение.
В подъезде он сразу опередил ее, поднялся на несколько ступенек.
"Как Иосиф. Привычка людей маленького роста".
– Надежда Сергеевна, Надя...
– Сергей Миронович, у меня шалят нервы, извините меня за то, что вам пришлось уйти из театра...
– Я о другом. Как долго вы еще пробудете в Лениграде?
– Не знаю. Я ничего не знаю. Но сколько бы мы здесь ни пробыли, то, чего хотите вы и то, чего хочу я - невозможно.
– Я не понял, - он положил маленькие легкие руки ей на плечи.
– Это "то", о котором вы говорите, это...
– Надя! Сергей Миронович - раздался сверху тревожный голос отца, Почему вы не поднимаетесь?
Сергей Миронович молча уступил ей проход на узкой лестнице.
– Добрый вечер и спокойной ночи, Сергей Яковлевич!
– громко сказал он.
– Надя, я места себе не нахожу, - почему-то почти шепотом сказал отец, закрыв за ней дверь.
– Подожди, тсс!
– Он прилип ухом к двери.
– Вам страшно? Кому-то страшно? Кто-то за дверью? Да, там кто-то есть.
Ей тоже послышались за дверью осторожные шаги. Человек был в сапогах. Этот звук она могла отличить от любого другого, потому что Иосиф всегда ходил в сапогах: зимой, летом, в спальне, в лесу - везде. Отец за руку потянул ее на кухню.
В молочном свете матового шара его лицо показалось ей лицом старика ("а ведь ему только шестьдесят, и он только на тринадцать лет старше Иосифа - сравнить нельзя").
– Стой здесь. Я посмотрю из столовой.
Вернулся нескоро, а, может, для нее ошеломленной всем происшедшим за вечер, время изменило ритм.
– Они ушли. Вам ничто не грозит.
– Они ушли, - отец сел на старый кожаный диван с полочкой на спинке.
На этой полочке она когда-то играла, стоя на сидении дивана и прогуливая на полочке свою единственную куклу.
– Кто ушел? Чем ты так взволнован?
– За тобой следят.
– Папа, это у тебя воображение играет. Это же не одиннадцатый год, когда на Сампсониевский за Иосифом притащились шпики. Помнишь, мы все по очереди, бегали в лавочку за всякой ерундой, чтобы удостовериться. Я, Нюра, Павел, а они были такие смешные - оба маленького роста и в одинаковых пальто.
– Перестань, что ты лепечешь. Ты, видимо, решила, что в результате подпольной деятельности я повредился в рассудке. Эти тоже довольно одинаковые.
–
Вашего мужа зовут Иосиф?– Когда машина повезла тебя в театр, я остался на балконе и увидел, как через минуту из подворотни из того двора, где сапожник, выехала машина и поехала вслед. Я старый подпольщик и знаю, что случайностей не бывает. Разволновался, конечно, - он кивнул на пузырек с валерианой и рюмочку, стоящие на столе.
– Но потом взял себя в руки, позанимался с Васей, кстати, он совершенно не интересуется сказками, стали играть в шашки. Проигрывать он тоже не умеет - злится.
– Ну хорошо, хорошо. О Васе потом. Почему ты так взволнован?
– Вашего мужа зовут Вася?
Незадолго до вашего возвращения на улице появились эти - в сапогах. Один вошел в наш подъезд и поднялся на этаж выше. Двое других, прогуливались, курили и наблюдали. Очень непрофессионально, впрочем. Царские это делали лучше. А перед самым вашим приездом по улице на бешеной скорости промчалась машина. Сначала к Адмиралтейству, потом обратно. А когда вы подъехали, эти двое зашли в подъезд, ну, знаешь, в тот, где дверь со стеклом. А потом эти шаги на лестнице. Третий ушел из нашего подъезда.
Надя, на Сергея Мироновича готовится покушение. Надо сообщить Иосифу, ведь он его ближайший друг, поверь мне, так готовят покушение.
– Кто? Зачем? Его здесь так любят.
– Кто-нибудь из Закавказья, или из меньшевиков...
– У кого и машина, и люди в сапогах в распоряжении. Нет, папа, - это Иосиф. Он следит за мной.
– Кто такой Иосиф?
– Зачем? Он же знает, что ты живешь у меня. И потом... он так давно не звонит и не пишет тебе...
– Именно потому и следит. Ты ведь знаешь его болезненную подозрительность.
– Он подозревает тебя и Сергея Мироновича? Да ты что, Надя, ты слышишь, что говоришь?
"Бедный папа!"
– Нет. Он просто хочет знать, как я провожу время. Пойдем спать.У меня ужасно болит голова.
– Волосы стягивают вам голову. Распустите их.
Потом вдруг больница. Ее бреют наголо. Она плачет, сопротивляется, и вдруг видит, что это не больничная палата, а комната без мебели на Забалканском проспекте. Окно смотрит в стену, и из этого окна, как из двери, выходит мать и говорит: "Воли мне, воли!" Она просит мать вмешаться, освободить от тех, кто бреет ей голову наголо, но мать проходит, даже не взглянув на нее. Но она вырывается, убегает от мучителей, и видит, что Иосиф, Федя и Анна сидят на крыше двухэтажного вагончика паровичка, и паровичок вот-вот тронется. Она бежит, кричит, они ее не слышат, сердце колотится бешено, паровичок тронулся, не догнать, и тут Иосиф кидает ей конец своего длинного клетчатого шарфа, она хватается за него и бежит за вагоном.
– Не забудь и для меня комнату!
– кричит ей Иосиф сверху.
– Бегите, бегите быстрее. Надо догнать!
– Не могу.
Она очнулась. Колотилось сердце. Волосы распущены.
Ассистентка протягивает ей мензурку с пахучим лекарством: валериана и что-то еще терпкое.
– А где доктор?
– Он сейчас придет. Вы можете привести себя в порядок за ширмой.
– В порядок!
– она испуганно оглядела себя.
– Я имею ввиду - причесаться.
Дрожащими руками она закручивала волосы в пучок.