Екатерина Великая. Сердце императрицы

– Матушка, – сказал Алексей, – дорога на Ораниенбаум ведет через Калинкин мост, надобно его сразу же пикетировать конницей.

– Вахмистру Потемкину поручу, – вслух решил Алексей. – Пусть берет эскадрон конной гвардии и занимает мост. Справится! Толковый малый. И тебе, матушка, предан безмерно.

Екатерина будто его не услышала.

Пьяных в городе не было. Только после полудня они начали появляться, но настроение царило приподнятое, миролюбивое – ни драк, ни поножовщины не воспоследовало. Столица гудела: все были на улице, никто не мог усидеть дома, лишь самые старые да малые оставались на печах. Царило неимоверное оживление, город гудел словно улей.

– Что будем делать с дражайшим супругом моим? – спросила Екатерина приближенных.

– В Шлиссельбург его, да и дело с концом, – предложил Разумовский.

– Но там уже сидит Иоанн Брауншвейгский.

– Пересадим! – развеселился Гришка. – Посидел в Шлиссельбурге, теперь пусть в Кексгольм съездит.

– Все бы отдала, друзья, только бы узнать, что творится сейчас в Ораниенбауме, – не разделяла его веселья Екатерина. – Ничто не мучит более неизвестности.

– Не забывайте, – подлил масла в огонь Никита Панин, – что Миних – очень опытный полководец и за просто так императора не сдаст. Наверняка он примет решение отправиться в Кронштадт. Как ни крути, матушка, армия не с нами.

Екатерина потерла виски.

– Пусть Талызин, – приказала она, подумав, – мчится в Кронштадт. Адмирала послушают, не допустят Петра в крепость. И курьера отправьте к губернатору Броуну в Ригу – пусть передаст там: на престоле отныне Екатерина Вторая, Петру повиноваться не велено. А то ведь и правда не жить нам.

Тут же был послан нарочный в Шлиссельбург – готовить камеры для Петра и перевозить в Кексгольм царевича Иоанна.

– Я лишь повинуюсь желанию общенародному, – повторяла Екатерина всем и каждому до самого вечера. – Я не желаю зла своему дражайшему супругу, однако же народ меня призвал для свершения добра…

Вечером она велела вывести из конюшен Бриллианта, потрясающей красоты жеребца, белой масти, в серых яблоках. На груди Екатерины красовалась голубая андреевская лента, на ботфортах сверкали шпоры.

Великая княгиня резким движением вырвала шпильки из прически, тряхнула головой. Копна черных волос рассыпалась по плечам. Кто-то подал ей треуголку, украшенную пучком дубовых листьев.

Императрица вскочила на коня и поскакала вдоль воинов, присягнувших ей на верность и отныне готовых во всем повиноваться ей.

Ее посадка была поистине королевской! Екатерина, словно амазонка, мчалась перед строем войск, длинные волосы развевались за спиной, и гвардейцы – ее гвардейцы – салютовали ей, и в неистовом крике надрывались все встречные солдаты и простолюдины:

– Виват, Катерина!

– Виват!!!

– Виват!!!

«Каждый из них думает, что это его личная заслуга, – пронеслось в голове Екатерины. – И этот поручик, и этот капрал, Бог мой, даже этот голубоглазый, совсем юный барабанщик… Они идут за мной! Это правда, они все следуют за мной! Они отдают честь, они салютуют мне! Боже, молю тебя, помоги! Не оставь меня!»

«Господа сенаторы! Я теперь выхожу с войском, чтоб утвердить и обнадежить престол, оставляя вам, яко верховному моему правительству, с полной доверенностью, под стражу: отечество, народ и сына моего» – таким был первый указ императрицы Екатерины Второй.

Петр Третий проснулся только в десятом часу утра. Лизки рядом уже не было. Петр одним махом осушил огромную кружку пива и собрался ехать в Петергоф. Однако дворец встретил императора зловещим, мрачным молчанием. Никого не было – ни в парке, ни в покоях.

– Если это шутка, то очень злая, – сказал Петр, пожевав губами. – Обыщите парк и дворец, – велел он свите. – Неужели они все спрятались? Такой-то сюрприз решила преподнести мне моя драгоценная жена?

Однако во дворце действительно никого не было.

– Что все это значит? – спросил Петр у вице-канцлера.

Князь Голицын пожал плечами, и император обратился к канцлеру:

– А вы можете мне ответить?

– Если она в Петербурге, следует ожидать худшего, – склонив голову, ответил тот.

– Чего худшего? – визгливо воскликнул Петр. – Что значит худшего? Немедленно отправляйтесь в Петербург, найдите ее и призовите к ответу! Я хочу знать, где она и почему меня никто не встречает!

– Екатерина коварна и зла, – шепнула Лизка Воронцова статной черноволосой статс-даме. – От нее всего можно ожидать…

Та подавленно молчала… Лизка повернулась к фельдмаршалу Миниху.

– Что скажете, фельдмаршал? Что теперь с нами будет?

Прославленный старик тоже молчал, всматриваясь в неподвижную морскую гладь, расстилавшуюся перед ними.

– Нужно ехать в Кронштадт, ваше величество, – произнес он наконец. – Это единственная наша надежда. Оттуда вы сможете если не диктовать свои условия, то хотя бы контролировать ситуацию. Вы будете главенствовать, ведь армия за вас. Вы посулите гвардейцам полное удовлетворение их нужд, и, возможно, это их остановит. Еще можно спасти положение. Еще можно спасти все…

– Что – все? – растерянно, чуть не плача, спрашивал Петр.

– Честь свою, ваше величество. Если не жизнь, то честь.

Придворные бесцельно слонялись по аллеям, между фонтанами, сидели на балюстрадах и в увитых плющом беседках. Толком никто ничего не знал. Оставалось только ждать… Сколько будет длиться это безысходное, безнадежное ожидание, сказать тоже никто не мог.

Возле канального шлюза обосновалась имперская канцелярия. Петр безостановочно изобретал указы – один за другим, – полные ругани в адрес Екатерины, четыре писца тут же писали их набело, а император подписывал манифесты на шлюзовом поручне. Графа Девьера послали в Кронштадт, чтобы приготовил крепость для императора и его свиты.

В конце концов у Петра от переживаний схватило живот, и пришлось делать несколько приемов стального порошка. Придя в себя, император потребовал жаркого и ломоть хлеба. На деревянную скамью поставили требуемое, рядом – бутылки бургундского и шампанского. Только теперь государь отправил в Ораниенбаум посланников с требованием находящимся там войскам прибыть в Петергоф.

В восемь часов вечера голштинцы прибыли. Однако Миних был настроен скептически:

– Неужели ваше величество уверены, что голштинцы способны удержать русскую ярость? Не только стрелять, но даже икать им запретите, иначе от Петергофа останутся одни головешки.