Елена Феррари

Очередное совпадение: в эти же самые дни в Москве открылся памятник великому теоретику анархизма, чьим именем Владимир Ревзин назвал когда-то свой партизанский отряд, с которого началась военная карьера всех Ревзиных – Голубовских, – Михаилу Бакунину. Никита Потапович Окунев в своем широко известном «Дневнике москвича» записал тогда: «У Мясницких ворот сооружен памятник Бакунину. Материал добрый – не тот, из которых сооружены другие революционные памятники, которые уже на второй год своего существования развалились. Но то, что создано резцом скульптора-футуриста, ни к черту не годится. В самой статуе не только Бакунина не узнаешь, но вообще никакого подобия человеческого не найдешь. Летом его хотели открыть, но не решились, и стыдливо прикрыли это произведение тесом. Наступила зима, “прикрытие” мало-помалу редело, ибо тес растаскивался на топку. И вот сегодня я видел, что памятник окончательно “открыт”. Как известно, на постаменте памятника высечено: “Дух разрушающий есть созидающий дух”. Стало быть, сбылось реченное!» [94]

94

Цит. по: Вострышев М. И. Москва сталинская: Большая иллюстрированная летопись. М., 2011. С. 99.

Встречать Новый год в камере, пережить там «открытие» памятника своему кумиру, а потом еще долго коротать свои дни в старом тюремном замке из всех бывших партизан-бакунинцев предстояло только Георгию Голубовскому. Но его жена – неутомимая Люся отнюдь не забыла своего любимого, не собиралась его бросать и готова была бороться за его свободу. Средств для этого у нее не было практически никаких, но энергии и любви хватало с избытком. Действовать она решила из относительно безопасного далека и теми немногими способами, какие имелись в ее распоряжении.

Хотя суд над террористами не планировался, о ходе расследования заинтересованные лица знали. В феврале уже нового, 1920 года участь боевиков решила Коллегия Московской ЧК. Восемь террористов, включая Хлебныйского и Барановского, были приговорены к расстрелу. Наталья Рославец вынесла свое заключение и по делу Георгия Голубовского. Из материалов следствия видно, что она не верила ни единому слову бывших и нынешних анархистов, но изо всех сил старалась соблюдать закон в том виде, в каком он тогда существовал, и так, как она его для себя трактовала.

Москвичка из приличной семьи, перешедшая на сторону красного террора, Наталья Рославец была взрослой, опытной 31-летней женщиной, если и не полностью отдававшей себе отчет в том, что происходит, то по крайней мере искренне убежденной, что это происходит во имя блага народа и его светлого будущего. В отличие от наших героев она действительно была настоящим профессионалом, но только в «революционном» смысле слова – лишенным внешних проявлений эмоций, чувств, симпатий и антипатий, но искренне и глубоко ненавидящим всех, кто не с большевиками, в том числе своих вчерашних единомышленников. «Кто не с нами, тот против нас!» – похоже, что для Натальи Рославец смысл революционного права заключался в этой короткой формуле. И неудивительно поэтому, что именно она настаивала на смертном приговоре Георгию Голубовскому, хотя удалось доказать его вину только в превышении служебных полномочий. Настаивала, четко и незамысловато аргументируя свою позицию:

«…Голубовский бывший анархист-эмигрант с солидным украинским революционным стажем, в начале 19-го года вступил в Коммунистическую партию (на Украине).

Это обстоятельство лишь отягчает его вину, которую следует формулировать как сознательное, а частью и корыстное, способствование бандитской шайке анархистов подполья.

Принимая во внимание все вышеизложенное, предлагаю подвергнуть Георгия Григорьевича Голубовского, слушателя Академии Генерального штаба, бывшего комиссара штаба 46-й дивизии к Высшей мере наказания, а за отменой расстрела, заключить в концентрационный лагерь до конца гражданской войны.

16/II-20

Нат. Рославец» [95] .

На следующий день, 17 февраля, Коллегия МЧК (ее высший совещательный орган) утвердила предложение Рославец и окончательно определила судьбу мужа Люси: «Голубовского Георгия Григорьевича заключить в концентрационный лагерь на все время гражданской войны» [96] .

Можно сказать, что Жоржу невероятно, сказочно повезло. Ровно за месяц до приговора чекистов вышло совместное постановление ВЦИКа и Совнаркома РСФСР от 17 января 1920 года «Об отмене применения высшей меры наказания (расстрела)». В ничтожную временную лазейку шириной в три с половиной месяца – это постановление было отменено уже 4 мая – и умудрился попасть муж Люси Голубовской. К тому же в лагерь, что было бы практически равносильно смерти, его сразу не отправили [97] , и Жорж продолжил сидеть в Бутырке, объявив, по давней дореволюционной традиции, голодовку протеста, поскольку считал приговор несправедливым и незаконным. А очень скоро на Лубянку, на имя председателя ВЧК Феликса Эдмундовича Дзержинского поступило заявление от однокашника Голубовского по едва начавшейся учебе в военной академии, слушателя ее младшего курса Всеволода Юрьевича Рославлева.

95

ГА РФ. Ф. 10035. Оп. 2. Д. 49860. Л. 21–21 об.

96

ГА РФ. Ф. 10035. Оп. 2. Д. 49860. Л. 1.

97

Концентрационные лагеря в северных, контролируемых большевиками районах страны существовали с осени 1918 года. Условия содержания в них были установлены жесточайшие, а за малейшие провинности, отказы от тяжелых работ и проявления недисциплинированности специальной телеграммой ВЧК от 2 сентября 1918 года было предусмотрено одно наказание: расстрел. – См.: Кубасов А. Л. Концентрационные лагеря на Севере России во время Гражданской войны // Новый исторический вестник. 2009. № 57. С. 58–59.

Заявитель доводил до сведения всемогущего ФЭДа, как его называли в ЧК, что Георгий Григорьевич Голубовский является профессиональным революционером аж с 1905 года, обладающим не только огромным опытом подпольной работы, но и внушительным списком заслуг перед революцией.

«Коллегия В.Ч.К. не умела или не пожелала принять в соображение, – писал Рославлев, – что:

1) Тов. Голубовский достаточной давности коммунист;

2) Был анархо-синдикалистом зарубежного толка, а не российским бандо-анархом; <…>

5) Живя на Украине и приехав после взрыва в Леонтьевском переулке, приписанного сначала белым и случившегося в бытность его в пути, не мог быть ориентирован в позиции московских анархов к Советской власти…» [98]

И так далее – всего восемь пунктов.

Свое заявление, написанное в стиле пылкого выступления перед внимающей ему аудиторией (оно и сегодня читается на одном дыхании, чему способствует прекрасный каллиграфический почерк слушателя младшего курса), Рославлев завершил пламенным сообщением в адрес Дзержинского:

98

ГА РФ. Ф. 10035. Оп. 2. Д. 49860. Л. 20–20 об.

«Вынесенное же Коллегией М.Ч.К. от 17 февраля с. г. постановление накладывает на старого заслуженного борца революционера безмерно жестокое и незаслуженное клеймо провокатора и бандита, сообщника такого гнусного и подлого, субъективно и объективно контр-революционного элемента, как московские анархо-бандиты подполья.

Тов. Голубовский подает на Ваше имя отдельное от себя заявление, а меня просит на случай, что его объявление будет задержано, выступить перед Вами в защиту его революционной чести» [99] .

99

ГА РФ. Ф. 10035. Оп. 2. Д. 49860. Л. 21.

Прекрасный, возвышенный, патетический финал этого заявления должен был, по мысли подателя жалобы, произвести впечатление на Железного Феликса. Судя по тому, что была назначена дополнительная проверка, ожидания оправдались. Но на что еще рассчитывал Всеволод Рославлев, готовя эту бумагу?

Надо сказать, что сам заключенный Голубовский, подавая и это – «отдельное от себя заявление», и все последующие, сетовал на свою горькую судьбу и досадные ошибки следствия не менее пафосно, еще более широко и подробно – как и положено в его смертельно опасной ситуации, но вот факты, цифры, даты приводил другие: более или менее совпадающие с его реальной биографией и расходящиеся с версией Рославлева. Откуда же черпал вдохновение Всеволод Юрьевич?

Можно предположить, что из собственных фантазий. Из головы, которая на тот момент уже была полностью вскружена и не вполне ясно воспринимала действительность. Он старался помочь Голубовскому, но плохо запоминал, что именно ему рекомендовали писать, ибо мысли его были далеко от Бутырской тюрьмы, от здания ВЧК на Лубянке и от Москвы вообще. А вот Наталья Алексеевна Рославец, которой пришлось письменно отвечать на вопросы вышестоящего начальства, затеявшего разбирательство по жалобе Рославлева, была холодна, собранна, сосредоточенна. Причину вдохновения своего почти однофамильца она вскрыла хирургически точно и, отвечая руководству ЧК, не стеснялась в выражениях: «Всеволод Рославлев, любовник жены Голубовского, дал ей слово заботиться без нея – она уехала на юг – об ея муже и смягчать ея участь. Он пишет свой протест в уверенном тоне, как старый друг Голубовского, между тем, он его даже в лицо не знает и никогда не был с ним знаком, о чем пишет ему в тюрьму: “Жалею, что не знаю Вас лично и не помню даже в лицо”». Далее Рославец перечисляет факты, полученные ранее на следствии: «…комиссар штаба 46-й дивизии Голубовский был в связи с анархистами, привез их в Москву в своем вагоне (так в документе. – А. К.), рекомендовал… в качестве жильцов…»