Елизавета Тюдор

Так средством против слишком настойчивого Лейстера, стремившегося монополизировать ее внимание, стал в середине 60-х годов Томас Хинедж — один из джентльменов, охранявших личные покои королевы, выдвинувшийся затем в казначеи и вице-гофмейстеры. В пику Лейстеру Елизавета открыто выказывала свои симпатии к нему. Впрочем, их флирт был абсолютно невинен: в отличие от сэра Роберта Хинедж был счастливо женат и не питал амбициозных планов в отношении королевы. Ему удалось даже сохранить дружбу с графом — еще одно доказательство, что тот не верил в подлинность перемены чувств Елизаветы и видел в ее заигрываниях с Хинеджем попытку поставить его, Лейстера, на место. Как только их отношения с королевой наладились, соперник был вынужден покинуть Виндзор. Сэр Томас не оставил заметного следа в анналах придворной жизни, кроме разве что так называемого медальона Хинеджа, подаренного ему королевой. На крышке медальона красовалась красная тюдоровская роза, а внутри находился обрамленный золотом, рубинами и бриллиантами портрет королевы — настоящий шедевр кисти Хиллиарда.

Приблизительно в то же время взгляд королевы упал на молодого красивого юриста Кристофера Хэттона, который великолепно танцевал во время праздничного театрального представления в корпорации юристов Грейз-Инн. Вскоре приятный молодой человек занял странное для правоведа место в числе джентльменов-пенсионеров личной охраны королевы. Однако в этом возвышении не было ничего, отдающего скандалом (сам Лейстер активно покровительствовал Хэттону в первые годы его карьеры при дворе). Многие из веселившихся и танцевавших в тот вечер получили хорошие должности, а затем поднялись к высотам власти: Ф. Онслоу стал спикером палаты общин, Р. Мэнвуд — главным бароном казначейства, сам Хэттон в 1572 году был произведен в капитаны джентльменов-пенсионеров, а впоследствии стал членом Тайного совета. И если сэр Кристофер, как про него говорили, «протанцевал» дорогу к королевскому фавору, то он был обязан этим не прекрасным ногам, а голове, так как выбрал достойное место для танцев — Грейз-Инн, веками поставлявший лучшие юридические умы Англии.

Хэттон был самым верным из поклонников королевы, писавшим ей нежные письма, полные вздохов и томления. Он единственный остался вечным холостяком и не причинил Елизавете той боли, которую она неизбежно испытывала, когда ее фавориты втайне женились, безжалостно показывая стареющей женщине, что галантное поклонение ей — не более чем прелестная игра. Сэр Кристофер не требовал ни ее руки, ни короны, ему было достаточно ее «любви», платонической, согревающей, как солнечные лучи. За свою деликатность он получал от нее самые нежные прозвища: Прекрасная Погода, Овечка, Барашек. Когда у Хэттона разболелась печень, Елизавета, всегда внимательная к друзьям, готовая навещать их и часами сидеть у постели страдальцев, настояла на его отъезде на воды в Нидерланды. Оттуда он писал ей страстные и жалобные письма, не в силах выносить разлуку: «Я смою ошибки в этих письмах слезами из-под век и так запечатаю их. Если бы Господь позволил мне оказаться подле Вас хотя бы на час… Не оставляйте меня, моя самая дорогая, милая госпожа. Страсть обуревает меня. Я не могу более писать. Любите меня, ибо я люблю Вас».

Хэттон навсегда остался ее преданным другом и мудрым советником в отличие от многих молодых красавцев, не обладавших его умом и тактом. Одним из них был ирландец граф Ормонд по прозвищу Черный Том. Ровесник Лейстера, он доставил последнему немало неприятных минут, так как совершенно поглотил внимание королевы, на время появившись в Лондоне. Белый Медведь бесился и ревновал, пока ирландец не вернулся на родину к своему привычному занятию — войне с враждебными кланами Десмондов и О’Нейлов.

В 1571 году еще один прекрасный танцор покорил ненадолго воображение королевы. Впрочем, он был столь же прекрасным поэтом, придворным и турнирным бойцом. Именно во время рыцарского турнира она обратила внимание на стройного юношу с карими глазами — воспитанника лорда Берли и в скором времени мужа его дочери — Эдуарда, графа Оксфорда. В отличие от Лейстера он был подлинным аристократом, а не креатурой Елизаветы, а она всегда ценила голубую кровь. Заметив ее расположение к юноше, противники Лейстера решили, что нашли ему достойного соперника; корона подошла бы к благородному профилю графа Оксфорда. Это, однако, не входило ни в планы Елизаветы, ни в его собственные. Молодой человек обладал неуступчивым характером и получил от нее прозвище Кабан, контрастировавшее с его внешностью, но отражавшее его натуру. В 1578 году, когда в Англии с размахом принимали французское посольство, ходатайствовавшее о браке с Алансоном, во время приема Елизавета попросила Оксфорда станцевать перед гостями. Он наотрез отказался, выразив надежду, что «ее величество не заставит его развлекать французов», и, несмотря на повторную просьбу, остался непреклонен.

Вообще танцы имели над Елизаветой какую-то магическую власть, и многие ее поклонники это знали. Лейстер стремился всегда и во всех отношениях оставаться ее единственным партнером. Сильному и атлетически сложенному, ему хорошо удавалась вольта — бурная пляска, в которой кавалер, кружа даму, высоко поднимает, почти подбрасывает ее. Среди несколько наивных и неказистых творений елизаветинских живописцев средней руки существует картина, изображающая, как полагают, Елизавету, танцующую с графом Лейстером. Богато одетая рыжеволосая леди в ярком платье и фривольных красных чулках действительно похожа на королеву. Кто бы ни был ее партнер, он лучше удался художнику и выглядит гораздо живее, придавая всей сцене ощущение бурного и радостного движения. В отличие от Лейстера Хэттону были ближе грациозные и плавные танцы. Однажды, когда королева явно наслаждалась его искусством, граф решил перебить впечатление и пообещал своей госпоже, что представит ей удивительного мастера — учителя танцев, чьи элегантные позы и умелые шаги затмят в ее глазах Хэттона. Елизавета не дала в обиду своего любимца, ответив: «Фи, я не хочу видеть вашего человека, ведь это всего лишь его ремесло».

Если в 70-х годах, несмотря на все перемены в ее настроениях, расположением Елизаветы преимущественно пользовался Лейстер, который вынужденно, но терпеливо делил его с Хэттоном и, негодуя, с Алансоном, то 80-е прошли под знаком нового увлечения королевы. Это был настоящий противник, достойный Лейстера. Звали его Уолтер Рэли.

Этот удивительный человек стал для Елизаветы истинным подарком судьбы, скрасив нервные дни ее неотвратимого старения светом утонченного и изысканного ухаживания. Он, как и Дрейк, был девонширцем, провел юность у моря и навсегда заболел им. Утвердившись при дворе, он так и не превратился в придворную рептилию, обитателя микромира дворца; большой, безграничный мир, неоткрытые земли и неизведанные пути властно манили его. Рэли появился в столице как «человек ниоткуда» — невысокого происхождения, без влиятельных покровителей, но очень скоро королева заметила его. Ее внимание могло привлечь то, что он был родственником ее любимой наставницы Кэт Эшли. Однако, согласно преданию, Рэли покорил Елизавету эффектным жестом: когда она следовала по улице и остановилась в нерешительности перед грязной лужей, он мгновенно скинул с плеч новый плащ, на который истратил половину имевшихся у него денег, и бросил под ноги государыне. Возможно, это всего лишь легенда, но она слишком красива, чтобы отказываться от нее. И сам жест, и решимость, с которой он был сделан, так похожи на истинного Рэли! Молодой придворный начинал как один из личных охранников королевы, позднее став их капитаном. Узнавая его лучше, Елизавета с изумлением обнаруживала в нем все новые и новые достоинства.

Сэр Уолтер непостижимым образом сочетал в себе несовместимые противоположности. В необыкновенно утонченном голубоглазом красавце, каким он предстает на миниатюрном портрете работы Николаса Хиллиарда, в кружевном воротнике и маленькой «итальянской» шапочке, делающей его похожим на Ромео, трудно угадать властного и энергичного капитана. Интеллект же морского волка, острота и философская глубина суждений вскоре сделали его незаменимым собеседником для Елизаветы. К счастью для Рэли, у нее было достаточно времени беседовать с ним, пока Медведь и Лягушонок преследовали Фортуну в Нидерландах. Хэттону же оставалось лишь вздыхать, видя, как новичок превращается для королевы в настоящего оракула.

Рэли был баловнем муз, в особенности к нему благоволили Эрато и Клио. Его прекрасные сонеты вошли в сокровищницу английской поэзии наравне со стихами Сидни, Спенсера и Шекспира. Но, упражняясь в сочинении пасторалей, он был скептиком, порой — желчным сатириком, порой — рефлексирующим пессимистом. Помимо стихов Рэли оставил миру философские письма, эссе и незавершенную «Всемирную историю». Его глубокий ум волновали загадка души и непостижимость Творца, но, подвергнув их анализу, он разуверился и в том, и в другом. Вокруг него объединился кружок таких же, как он, вольнодумцев, среди которых был блестящий Кристофер Марло и таинственный доктор Ди — философ, врач, алхимик и астроном. За глаза их в ужасе называли колдунами и атеистами. Рэли был настолько ярок, необычен и не похож на других, что не мог не завладеть вниманием своей коронованной госпожи.

Он быстро вступил в куртуазную игру поклонения Елизавете, но в отличие от многих менее талантливых участников не остался простым получателем ее милостей, подарков и должностей, а превратился в активного творца мифа о королеве — Прекрасной Даме, посвятив этому свои таланты, фантазию и вкус. Никто прежде не мог польстить ей с таким изяществом, воспев «эти очи, что приковывают каждое сердце, / Эти руки, что притягивают зеницы всех очей…». Он уподоблял Елизавету то желанному берегу, у которого потерпели крушение многие государи, отвергнутые ею, но он, влюбленный, стремится к гибельному порту с жаждой сладкой смерти от любви, то божественной охотнице Диане: «Время не властно над ней: она правит его колесницей. / Ее держава выше бренного мира, / Ее достоинства заставляют звезды спуститься ниже…»

В хороводе поклонников Елизаветы Рэли избрал для себя роль молчаливого воздыхателя, таящего свою любовь и не помышляющего об ответном расположении, но тем не менее время от времени «проговаривающегося» о своей страсти в сонетах, адресованных «императрице его сердца». Его сдержанность, маскирующая истинную страсть, уверял он, «происходит не из-за недостатка любви, а из-за избытка почтения».

Верная привычке раздавать своим близким прозвища, Елизавета окрестила Рэли Океаном, Океанским Пастухом. Он же немедленно возвел ее в богини океана, назвав Цинтией — богиней луны, повелевающей приливами и отливами. Изъявление любви Океана к Цинтии заняло у Рэли 138 песен длиннейшей поэмы с одноименным названием. То был его подарок королеве, в которой поэт видел воплощение всех римских богинь одновременно — Цинтии, Фебы, Флоры, Дианы и Авроры. С точки зрения строгого вкуса это было чуть-чуть слишком. Но женское тщеславие заставляло Елизавету предпочесть пышные комплименты безупречности стиля.