Ещё слышны их крики

– Заткнитесь обе!

К моему великому удивлению в комнате сразу же воцарилась тишина, и три пары глаз, уставившихся на меня, засветились вдруг любовью, нежностью и даже чем-то вроде восхищения, если я правильно расценил выражения этих взглядов.

– О, Жак, – подобострастно прошептала дочь.

– Кормилец наш ненаглядный, – вторил ей шепот матери. – Вернулся наш кормилец.

– Хвала небесам, – сказал отец и на глаза его навернулись слезы.

Я обвел властным взглядом (ибо почувствовал, что имею право на такой взгляд) всю эту странную компанию и сказал:

– Кто-нибудь объяснит мне, что здесь происходит?

Моя новоявленная жена с раболепным видом села рядом со мной и прильнула к моему плечу.

– Ничего, дорогой, ничего не произошло. Ты был немного болен, но теперь все будет хорошо. Ты будешь закапывать людей, и мы вновь заживем тихой и спокойной жизнью. Правда?

– Так, постойте, – сказал я и резко встал. – Я ума не приложу, что все это значит, однако же могу вас уверить, что пока я буду оставаться в вашем доме, всем вам будет угрожать смертельная опасность.

Все три члена семейства многозначительно переглянулись, и на несколько секунд в комнате повисло смущенное молчание, которое первой прервала мать, вызвавшись вдруг накрыть на стол по поводу моего возвращения. Бездарщина изъявил желание помочь ей, и таким образом я остался наедине с молодой женщиной. Она продолжала сидеть на кровати после того как я вскочил, сбросив ее голову со своего плеча, и сложив руки на коленях, взирала на меня с робкой нежностью. Внешность ее нельзя было назвать ни привлекательной, ни отталкивающей, однако же темперамент ее отлично компенсировал эту неопределенность, и в данный момент ее кроткий вид взывал к моим нежным чувствам столь же настойчиво, как ранее ее визги взывали к моему нетерпению.

– Поймите, – обратился я к ней полушепотом, стараясь быть как можно мягче, – скорее всего, произошла какая-то сложная и труднообъяснимая ошибка. Я никак не могу быть вашим мужем.

– Жак, – отвечала она, – неужели ты совсем меня не помнишь? Это ведь я, Левый Сапог, твоя жена.

Я нетерпеливо поморщился и в попытке принять более убедительный вид, ответил:

– Мне стерли память, понимаете? Я великий ученый, который создал ужасающий препарат, способный превратить память человека в чистый лист.

Вид мой, видимо, оказался не столько убедительным, сколько заговорщицким, и девушка теперь смотрела на меня, как на сумасшедшего. Затем покачала головой, и вовсе спрятала лицо в ладонях.

– О, Господи, – всхлипнула она, – началось. Каждый раз одно и то же.

– Человек, который поручил меня заботам вашего отца уже мертв, поймите же… как вас там зовут? Сапог?

– Левый Сапог, – протянула она со слезой в голосе.

– Вы сказали, что Гильотина уже был здесь. Что он говорил вам? Вы даже не представляете, кто этот человек. Вам следует держаться от него подальше.

– Он просил денег за выбитое стекло, – тут она заплакала. – Говорил, что ты выбил у него в квартире стекло. А где я возьму ему деньги, если их нет? Нет могил – нет и денег. Ты хоть представляешь, как мы жили в течение этих трех месяцев, Жак? Мы голодали!

– Мне очень жаль это слышать, но повторю: это какая-то ошибка. Я не могу быть виной ваших несчастий. Я работал на спецслужбы, а в течение последних трех месяцев на мне проводили опыты, – я сделал короткую паузу, поскольку Левый Сапог начала плакать еще сильнее, и добавил: – В любом случае мне нужно идти.

Последние мои слова произвели на нее эффект взорвавшейся бомбы.

– Мама! – завопила она так, что у меня зазвенело в ушах. – Мама! Он снова хочет идти пьянствовать! Мама, что же делать?! – она вскочила, запахнула халат, вцепилась руками в волосы, и, сделав по комнате круг почета, бросилась вверх по лестнице, сотрясая пространство пронзительными воплями: – Пусть меня небо уже приберет, мама! Он опять за свое! Не успел протрезветь и снова в бой!

– Я тебе говорила, скотина старая! – услышал я соответствующие вопли матери, адресованные ее мужу. – Говорила?! Говорила, что ты доведешь парня до алкоголизма?! Вот, любуйся своей работой! О Господи, помоги этому несчастному могильщику обрести покой в душе! Избавь его от порока! О небеса, не дайте мне на старость лет остаться без куска хлеба!

– Мама, встань с колен! – кричала дочь. – Сейчас не время валяться по полу! Он хочет уйти, понимаешь?! Он хочет бросить нас в голоде и холоде!

Два чувства, уже знакомых мне, вновь ярко дали о себе знать в тот момент, когда я поднимал старый плащ, который мне ранее одолжил Бездарщина. Во-первых, странное чувство того, что и моя воля, и моя логика умеют словно отделяться от меня; они вроде бы и подчинялись мне, но в любой момент могли взбунтоваться и начать склонять меня на сторону моего оппонента, будь то Георг Морг или Левый Сапог. Во-вторых, вновь я испытал острое и колючее, но совсем мимолетное ощущение, что все происходящее словно высосано из пальца; все, что меня окружало, вновь показалось мне игрушечным, хрупким и ненадежным.

Тем не менее мне вдруг стало очень стыдно. Эта странная семья (в первую очередь, ее женская часть) все-таки сумела заставить меня чувствовать вину и самое главное! Главное, и по-настоящему страшное. Я признал себя мужем этой девушки. Алкоголиком и могильщиком! Признал в один момент, потому что так было нужно! Не мне, а им. Лишь на одну секунду в моей голове пронеслось подозрение, что люди эти подставные, еще одна часть эксперимента, просто приставленные ко мне актеры; в пользу этой теории говорило их знакомство с Гильотиной, а против нее свидетельствовало доверие Георга. В любом случае теория эта, каковой бы она ни являлась, была отброшена мной, как абсурдная и даже смешная. При этом я не сомневался в том, что я ученый, что Гильотина уже убил Георга, и сейчас охотится за моей головой. Обе реальности стали как бы равнозначными. В одной из них я был ученым, на котором последние три месяца тестировали разработанный им же препарат; в другой я был могильщиком, который три последних месяца провел в запое. В одной реальности Гильотина был моим палачом, в другой реальности Гильотина был моим собутыльником.

Итак, я накинул плащ и поспешил подняться в гостиную, наполненную разжигавшими аппетит ароматами и содрогавшуюся от криков двух женщин. Увидев стол, сервированный всевозможными яствами в честь моего возвращения, я очень засомневался в правдивости трехмесячного голода, которому я якобы подверг обитателей этого дома.

– Смотри, мама! Он уходит! Мы ему последний кусок отдаем, а он вновь уходит! – визжала моя жена, под последним куском подразумевая жареного гуся, различные паштеты и закуски, копченую рыбу и салат из омаров.

– Так, тишина! Я еще никуда не ушел, – воскликнул я.

И вновь мой возглас заставил женщин замолчать и принять подобострастный вид. – Для начала, – продолжил я, – раз уж, как вы настаиваете, я живу в этом доме, я хотел бы увидеть свою одежду.

Левый Сапог схватила меня за руку и потащила в направлении одной из четырех дверей гостиной (пятая дверь находилась в самом дальнем углу и вела в мою ночную обитель), за которой, как оказалось, находилась наша с ней спальня. Трудно описать мое удивление, когда взору моему предстали ковры с доходившим до щиколоток ворсом, классическая мебель из красного и эбенового дерева, украшавшая декоративные элементы обстановки позолота, широкая кровать с высоким фигурным изголовьем, а над ней, конечно же, фотография в рамке, на которой были запечатлены я и Левый Сапог в свадебном платье. Вся эта роскошь слишком ярко контрастировала со скромностью гостиной и, тем более, с халатами моей жены и тещи, и я сразу догадался, что она не предназначена для чужих глаз; в пользу этой догадки говорили и плотно задернутые шторы, отчего в спальне царил приятный полумрак. Моя жена тем временем распахнула дверцу массивного шкафа и вытащила оттуда чистое белье, джинсы, красный свитер и легкую черную куртку. Вся эта одежда, разумеется, была мне впору.