Ещё слышны их крики

Правый Сапог бросилась к шкафу, стоявшему в гостиной, а дочь ее тем временем впустила в дом человека, уже едва похожего на человека. Было сложно определить возраст старика, потому что недуг уже доедал его. Кожа с синим оттенком, выпученные глаза, крайняя худоба – зрелище было ужасным, я это понимал, но, тем не менее, взирал на вошедшего без особой жалости. Более того, я сразу же почувствовал некое чувство своего превосходства в отношении этого человека, который, уже едва передвигая ноги, едва дыша, чувствуя невыносимую боль, пришел ко мне, чтобы засвидетельствовать свое почтение.

– Присаживайтесь, господин Земноводный, присаживайтесь, – суетилась вокруг гостя моя жена. – Желаете чаю? Может быть, пообедаете с нами?

Господин Земноводный проковылял к столу и осторожно сел рядом с Бездарщиной. Правый Сапог в это же время вытащила из шкафа штыковую лопату – мой символ власти – с заступом, сияющим блестящей, зеркально отполированной сталью, с черенком из красного дерева и украшенным резной перевязью, с золотой рукоятью, вызывавшей ассоциацию с эфесом клинка. И когда Правый Сапог, держа лопату двумя вытянутыми руками, поднесла ее мне, я счел необходимым встать, поклониться, и принять орудие своего труда с деловой торжественностью. Лопата была довольно тяжелой, не менее десяти килограммов, что добавляло ей внушительности; на золотой рукояти было выгравировано мое имя – Жак Простак. Честное слово, только взяв ее в руки, я вдруг почувствовал невероятное самоуважение, понял, что в этой жизни у меня действительно есть призвание. И если бы не страшные догадки, которые во мне разожгла Правый Сапог, рассказав о действии нового препарата, оказавшегося в руках нынешних властей, я бы ни на что в мире не променял этой лопаты и службы, которой она меня обеспечивает.

Господин Земноводный минуту отдыхал, тяжело переводя дыхание, затем слабым и едва различимым шепотом поблагодарил мою жену за беспокойство, и обратился ко мне:

– Многоуважаемый господин Простак, прошу вас оказать мне посильную услугу, и сопроводив меня к месту погребения, построить для меня мой последний дом.

Я молча кивнул и пожал его немощную руку.

– Когда собираетесь? – спросил Бездарщина бодрым и веселым голосом.

– Завтра, крайний срок – послезавтра, – ответил старик и выдавил из себя что-то похожее на улыбку.

– Господин Земноводный, как насчет кусочка гуся? – не отставала от гостя моя жена, а на лице ее играла веселая улыбка.

Странное дело: где-то глубоко, очень глубоко внутри, я понимал, что вся эта сцена пропитана кощунством, но это понимание заглушалось простым осознанием, что все происходящее точно соответствует заведенному порядку. Порядку, которому бессмысленно перечить, каким бы неправильным он ни казался на первый взгляд. Порядком была беззаботная манера обращения Бездарщины. Порядком были попытки Левого Сапога накормить старика, хоть было совершенно очевидно, что один прожеванный кусок заберет у него огромное количество сил. Порядком была поспешность, с которой Правый Сапог положила перед умирающим человеком акт о подготовке его могилы, в котором ему следовало расписаться. Порядком была моя властная поза, когда я стоял, опершись на лопату, и смотрел, как старик ставит подпись, едва удерживая в пальцах карандаш. Порядком были отчаянные попытки старика выглядеть бодрым и доброжелательным, когда он положил поверх акта заранее заготовленную пачку купюр за мои услуги. Тысячу франков! Тысяча франков за одну несчастную яму. И это обворовывание людей, в котором участвовала моя семья во главе со мной, было порядком. Весь этот порядок выглядел неестественно, и в то же время благоразумно.

– Ну, как вы себя чувствуете, Земноводный? Как настроение? – спрашивал Бездарщина с самым невозмутимым видом.

– Да как сказать… – шептал старик, стараясь выглядеть под стать хозяину дома, – надеюсь, все пройдет хорошо.

– Смерть – это, конечно, сложно, – нравоучительно говорила Правый Сапог, пряча акт и деньги в ящике того самого шкафа, из которого ранее она достала лопату. – Но, стоит помнить, что смерть – это хорошо.

– Да, это так, – просипел старик и вновь постарался улыбнуться, обведя взглядом наше семейство.

– А как же иначе? – хмыкнула Правый Сапог.

– Да, никак иначе, – еще раз согласился старик и впервые обнаружил признак тихого отчаяния, грустно понурив голову.

И тут же я ощутил, как эта перемена в поведении старика создала в гостиной гнетущую атмосферу нарушенного порядка. Трое моих родственников, да и я сам, не смогли сдержать неодобрительного взгляда; Правый Сапог и вовсе уперла руки в бока, и, казалось, была готова хорошенько отчитать нерадивого мученика, но Левый Сапог опередила ее и немного разрядила общее стеснение, предложив Земноводному отведать кусочек рыбки перед тем, как идти на кладбище.

– О, вы очень добры, госпожа, – ответил старик. – Но, боюсь, что буду вынужден отказаться и более того, просить господина Простака не терять более времени, ибо силы подводят меня.

Я вновь молча кивнул, расправил плечи и направился к двери. Пропуская вперед Земноводного, я обернулся и в трех парах глаз, провожавших меня на службу, увидел неподдельную гордость. Да что уж там, я и сам чувствовал огромную гордость за себя.

Дорога до кладбища, которое расположилось на широкой поляне посреди леса, заняла у нас около часа вместо двадцати минут, если бы я преодолевал ее один. Тем не менее я совершенно не злился на медлительность и периодические передышки Земноводного, а терпеливо шагал неспешным шагом, закинув лопату на плечо. Недалеко от кладбища нам повстречалась женщина с маленьким мальчиком, который увидев нас, поспешил спрятаться за спину матери, а та, в свою очередь, приветствовала нас (главным образом – меня) низким поклоном. Само кладбище представляло собой территорию правильной окружности диаметром около километра, с кругами однообразных плит из серого камня, лежавших поверх могил, и с небольшой белой часовней на центральном пятачке. Как только мы подошли к тому месту, где Земноводный должен был найти свой последний приют (в самом широком, внешнем кругу могил, потому что кладбище разрасталось кругами), начался проливной дождь. Я снял куртку, чтобы старик накрыл ею свою голову, и приготовился копать.

– Господин Жак, я так вам благодарен, что вы вернулись на службу, – со слезой в голосе сказал Земноводный, присаживаясь прямо на мокрую траву. – Я даже не знаю, как бы я справился без вас.

– Да что вы, Земноводный, – отвечал я в некоторой растерянности. – Уж определенно нашелся бы кто-нибудь, чтобы оказать вам помощь.

Старик удивленно взглянул мне в лицо.

– Так ведь закон запрещает, – промямлил он.

– Что запрещает?

– Чтобы могилу выкапывал посторонний человек. Только могильщик либо сам умирающий. Закапывать может уже кто-либо другой, но даже такая практика не приветствуется. А уж выкапывать… тут только два варианта. Мой брат, который отправился в мир иной месяцем ранее, копал яму пять дней. Вот эту самую, – старик махнул рукой в сторону ближайшей плиты, затем подозрительно прищурился и спросил: – Неужто вы снова впали в беспамятство, господин Простак?

– К сожалению, да. Я практически ничего не помню.

Бедняга покачал головой.

– Это все ваш друг. Не доведет он вас до добра, ох, не доведет. Спаивает вас, а сам сухим из воды выходит.

– Вы говорите о Гильотине?

– А как же. Разумеется, ваша дружба вполне обоснована. Палачи и могильщики всегда были самыми уважаемыми профессиями в нашей стране. Даже новоявленный монарх не посмел вводить в вашем отношении никаких реформ. Но ведь дружба должна быть полезной, а не губительной.

Я помолчал немного, делая вид, что обдумываю его слова, и спросил:

– Я ведь должен быть довольно богатым человеком, не правда ли?

– О да, – старику становилось говорить все сложнее. – Однако после ваших странствий, остается только то, что смогла припрятать ваша жена. Из-за вашего порока, дорогой Жак, вы первый могильщик, который живет в столь скромном жилище.

Я злорадно усмехнулся про себя, понимая, что моей семье удается обводить вокруг пальца других людей, демонстрируя им поверхностную скромность.

– Может быть, вы приступите, а то дождь усиливается, – добавил Земноводный.

– Да, конечно, – спохватился я.

И стоило мне воткнуть в землю лопату, как все остальное перестало иметь для меня значение. Работа завладела мной в считанные мгновения, и страсть, с которой я отбрасывал в сторону комья податливой земли, можно сравнить, наверное, со страстью вдохновенного творца. Я не знаю сколько времени заняла у меня яма, но к тому моменту, как я закончил, дождь уже прекратился и было заметно приближение вечера. Я не чувствовал ни малейшей усталости; напротив, если бы пришлось копать еще, я был бы только рад. Еще и еще! Клянусь, я чувствовал себя прирожденным могильщиком, чувствовал себя на своем месте, чувствовал себя по-настоящему счастливым, черт возьми! Старик не смел меня потревожить во время производственного процесса, и лишь периодически повторял, что все идет замечательно, или прекрасно, или сногсшибательно. Поняв, что яма готова и представляет собой своеобразный шедевр, я поцеловал свою лопату, выбросил ее на поверхность и без труда выпрыгнул из двухметровой могилы. Я был с ног до головы выпачкан грязью, был мокрым насквозь от пота и дождя, был разгоряченным от физической нагрузки, и я был доволен этой жизнью сполна.