Эшафот забвения

– Конечно же, девочка, у тебя есть предположения на этот счет, кто же сомневается. – Лапицкий почти влюбленно смотрел на меня – сейчас он назовет меня Анной, я поняла это за секунду до того, как он произнес это, и подняла руку, защищаясь:

– Меня зовут Ева. Прошу тебя не забывать об этом.

– Главное, чтобы ты сама помнила, – туманно сказал Лапицкий.

– Я помню, как бы тебе этого ни хотелось.

– А что с убийствами? – наконец-то поинтересовался он.

– Я не думаю, чтобы они были как-то связаны с дражайшим Андреем Юрьевичем. Здесь мы с ним скорее союзники… Ничто не было так невыгодно ему, как чертово необъяснимое убийство. Оно как горящая палка, воткнутая в термитник, оно может все разворошить и заставить мигрировать на новое место…

– Два, – задумчиво поправил меня Лапицкий, – два убийства, не забывай.

– Да.

– Два убийства – это уже многосерийный телефильм. Что ты думаешь по этому поводу, девочка?

– Ничего. То есть я думала, я даже начала связывать концы. С первым было как-то проще, хотя бы потому, что просматривался мотив. Очень зыбкий, скорее из области психиатрии… Сейчас и близко ничего нет…

И я рассказала Лапицкому о своих жалких построениях, о том, как вполне серьезно подозревала в преступлении убитую несколькими днями позже Фаину Францевну Бергман, и о том, что сейчас почва выбита у меня из-под ног…

– Боюсь, что следствие столкнется с теми же проблемами, что и ты, – потеребив подбородок, нахмурился Лапицкий. – Пока не всплывет мотив, оно не двинется с места…

– И никаких улик? – обреченно спросила я. – Я имею в виду – убийство Бергман.

– Никаких.

– Наш эксперт, Арсений Ардальонович Зайцев, сыто отрыгнув после обеда, называет такие убийства интеллектуальными.

– Вы восстановили картину того, что произошло? – О том, что случилось в павильоне, я уже слышала от дяди Федора, но его почти истеричное изложение ничего не стоит по сравнению с четким анализом, который может провести Костик Лапицкий.

– Кой черт, восстановили, – неожиданно выругался капитан, – ты же понимаешь, чем больше псевдосвидетелей, тем больше головных болей.

– А я думала, все обстоит как раз наоборот…

– Ты просто дилетантка. Оптимальный вариант – это когда два или три человека при свете дня видят, как несмышленого ребенка сбивает автомобиль марки “Москвич" – каблук вишневого цвета с надписью “Хлебозавод № I” с номерным знаком “ОТ 675 М” и скрывается с места происшествия. Кто-то из них запомнил марку машины, кто-то – надпись, кто-то, особенно глазастый, – часть номера. Все это складывается, и получается общая картина. Если свидетелей будет больше, то “Москвич-412” вполне может стать “БМВ”, и пойди докажи, что это не так. Коллективные свидетельства – это как коллективный выброс китов на скалы: никакого проку, только загрязнение акватории. И потом, эти твои киношники… Дряннее ничего и придумать нельзя. – Лапицкий поморщился.

– Что так?

– Пустоголовые какие-то. Никто ничего не помнит, никто ничего не может сказать толком, все кивают друг на друга, все легко поддаются внушению. Какой-нибудь черт говорит, что другой черт, когда выключили свет, стоял там-то и там-то. Ты ему пеняешь: “Как же так, господин первый черт, вот ваш товарищ – третий черт говорит, что искомый второй черт стоял не там-то и там-то, а сям-то и сям-то”. – “Так и говорит?” – спрашивает. “Именно так и говорит”. – “А кто еще так говорит?” Ну, и склоняется на сторону большинства. Инстинкт коллективного бессознательного, истина там, где роются все…

– Неужели так безнадежно?

– Пока никакого просвета. Дамы рыдают. Я вспомнила плачущую Ирэн у окна.

– Это Ирэн, гримерша, она родственница покойной Бергман.

– Да знаю я… К сожалению, борьба за наследство отпадает, у старухи было только двенадцать квадратных метров в богадельне. А жаль. Такой милый, такой благовоспитанный повод, любо-дорого взглянуть…

– Что будет с фильмом?

– Не знаю. Это не компетенция следствия. Естественно, на какое-то время съемки придется приостановить. Пока не снимут все показания, не допросят свидетелей… По вашему Братны очередной Каннский фестиваль, говорят, сохнет?

– Что-то вроде того… А сколько человек вообще было в павильоне?

– Пятнадцать, включая группу, актеров и обслуживающий персонал.

– И никто не входил и не выходил? Хоть это-то установить удалось?

– К сожалению, нет. У вас же бардак, как в публичном доме в Амстердаме: заходи – не бойся, выходи – не плачь. Но нужно отдать должное Андрею Юрьевичу Кравчуку, он оперативно организовал площадку после убийства и к трупу никого не подпустил. Старая закалка.

– Он один?

– Нет, там была пара его мальчиков.

Пара его мальчиков, я даже знаю, кто это был. Сеня и Бадри, хотевшие убить меня. И бедный Митяй, хотевший, чтобы я осталась с ним… Мысль о Митяе снова острой иглой прошила сердце, и мне стало холодно в Костиной горячей ванне…

– У тебя еще есть водка? – спросила я.

– Тебе хватит.

– Я же не пьянею.

– Это еще хуже. Перевод натурального зернового продукта.

– Ладно, черт с тобой. Чем ее убили? Ты сказал – “нож в спину”.

– Ну, это фигурально выражаясь. Вообще-то это было специально заточенное шило.

– Так же, как и в случае Александровой… – Я нырнула в ванну и тотчас же выскочила, отплевываясь. – Почему шило?

– Я сказал, специально заточенное шило. Редкий экземпляр, достойный украсить музей криминалистики. Во-первых, очень длинное и очень острое, я такого не видел вообще никогда. Во-вторых, тонкие насечки. По отношению к рукоятке эти насечки расположены под определенным углом, они создают эффект желобков. Человечек падает замертво, но никакой крови.

– Так же, как и в случае с Александровой, – снова повторила я, – и, конечно же, никаких отпечатков пальцев.

– Отчего же, имеются пальчики министра рейхспропаганды Геббельса, Че Гевары и Элеоноры Рузвельт, – ухмыльнулся Лапицкий.

– Ладно тебе… Я всегда догадывалась, что Элеонора Рузвельт – женщина твоей мечты…

– Женщина моей мечты – это ты. Обожаю циничных сук, способных отправить к праотцам кого угодно. Вот только ты кобенишься… Не хочешь поглубже в себя заглянуть. Никогда не надо бояться самого дна, девочка, только так можно обрести почву под ногами…

Конечно же, он знал меня именно такой – циничной сукой. И именно такой я всегда для него и была. Он вложил в меня максимум веселой ярости к миру, на которую был способен сам, и я только один раз дала ему повод думать иначе… То, что он сказал мне сейчас, было каким-то извращенным признанием в извращенной любви, это была страсть наизнанку, не знающая иного выражения. Если так будет продолжаться и дальше, я действительно могу получить пулю в голову. И только потому, что он так и не сможет согласиться с нынешней трактовкой моего образа… Не стоит забывать, что добродушный капитан, сидящий сейчас на полу в вытянутых трико и с чашкой дешевого псевдобразильского кофе, без всякой жалости отправил на тот свет не один десяток человек. Не один десяток, если того требовали интересы дела, которому он фанатично служил. Только на моей памяти их было трое. Еще троих убрала я сама.

Хороша парочка – баран да ярочка. Славная пара – гусь да гагара. Милый дуэт – альт да кларнет. На каждый горшочек – своя крышечка…

– А что с ее вещами? – спросила я только для того, чтобы не думать о нашей мистической связи, о пуповине, которая нас соединила и которую не так-то просто перегрызть.

– А что с вещами? Обыкновенная старушечья сумка. Обыкновенные старушечьи вещи. Пудреница, носовой платок, тушь для ресниц “Ленинград” 1977 года выпуска, валидол – пять таблеток, но-шпа – семь таблеток, пенсионное удостоверение, фотография…