Если ты останешься
Шрифт:
Теперь я понимаю, что затаила дыхание. Этого не может быть. Этого не может случиться. Это слишком нелепо, слишком нереально. Неудивительно, что Пакс испорчен. Нет. Ебаного. Чуда.
Я онемела, когда доктор спрашивает Пакса, что происходит дальше.
— Человек говорит мне, что не может убить ребенка. Он говорит, что просто не может это сделать. Он берет меня за руку и крепко держит. Он сжимает ее слишком сильно, но я больше не плачу. Он достает большой нож из штанов и режет им мою руку. Он делает крест. Затем снова погружает нож в кровь и проводит над разрезом, и говорит : «Поклянись кровью
— Потом он говорит: «Это ты убил ее. Они тебя тоже заберут. А плохие люди в тюрьме делают плохие вещи с маленькими мальчиками, которые убили своих матерей. Они будут делать тебе больно снова и снова, каждый день».
Слезы Пакса текут по его щекам, как и у семилетнего мальчика, которым он является в настоящее время в своей памяти. Я буквально ною. Я смотрю на доктора, и чувствую свои слезы.
— Пожалуйста, — прошу я. — Выведите его оттуда.
Я знаю, что доктор не может услышать меня. Но я все равно не могу перестать просить. Для Пакса. Для маленького мальчика, который не должен больше это видеть.
Наконец, доктор кивает. Он, должно быть, решил то же самое.
— Пакс, вы в безопасности. Когда я скажу вам проснуться, вы проснетесь. И вы будете помнить все, что сегодня рассказали мне. Вы понимаете?
Пакс кивает.
— Проснитесь.
Пакс открывает глаза, и они встречаются с моими через экран телевизора. Его наполнены ужасом, который я никогда не видела прежде, и я надеюсь, что больше никогда не увижу. Я спрыгиваю с места и врываюсь в их комнату, опустившись на колени рядом с ним, поглаживая его спину, сжимая плечи, держа его крепко.
Человек с желтыми зубами оставил на нем больше, чем один шрам. Ему не нужно было резать его руку, чтобы сделать это. В его сердце навсегда останутся шрамы. Честно говоря, я не представляю, как Пакс когда-либо сможет преодолеть хоть один из них.
Мысль заставляет меня плакать.
— Ты в порядке? — шепчу я ему, заставляя посмотреть на меня. На самом деле это глупый вопрос. Конечно, он не в порядке.
Он смотрит на меня.
— Я не знаю, — говорит он честно. — Я просто не знаю.
Глава 20
Пакс
Я онемел. Совершенно заморожен, поскольку наблюдаю, как доктор выписывает еще один рецепт Ксанакса и передает его Миле. Она обещает использовать его в случае, если я буду в нем нуждаться. Он говорит ей, что я не должен быть один, и она соглашается. Она говорит, что не оставит меня.
Я не могу себе представить, почему она не ушла после того, что услышала сегодня. Я всегда говорил ей, что облажался. Но это... это пиздец.
Доктор проводит дополнительный час, разговаривая со мной после того, как я проснулся, но я не помню ничего из того, что он говорил. Это были слова, размытые очертания и шум. Статический. Это не имеет значения. Нет ничего, что он может сказать, чтобы помочь. Он должен знать это.
Мила хватает меня за локоть.
— Готов?
Я киваю, и мы молча идем
к машине. Мои ноги словно деревянные.— Хочешь, чтобы я повела? — спрашивает она, смотрия на меня.
— Я в порядке, — говорю я ей, автоматически открывая свою дверь. Сейчас я на автопилоте. Я двигаюсь, но не чувствую этого. Мила садится в машину и снова смотрит на меня. Не знаю, чего она ждет. Я закрываю дверь.
Я пристегиваюсь и сижу еще секунду, глядя на снег перед нами. Передо мной все как в тумане. Размытые движения, размытые формы. Цвета, кровоточащие друг в друга. Ничто не имеет смысл.
— Пакс, — шепчет Мила. Я чувствую ее взгляд на себе, ожидающий чего-то. Чего, блять, она ждет? Но я не спрашиваю. Она наклоняется и обнимает меня, оборачивая руками мои плечи и утыкаясь лицом мне в шею. Я не чувствую ее тепла. Я слишком онемел.
— Все будет хорошо, — наконец, шепчет она, отстраняясь. Она вытирает слезы, и я удивляюсь, почему не плачу. Это я должен плакать, но моих эмоций, кажется, нет. Я ничего не чувствую.
Я завожу машину и еду. Между Милой и мной стоит тишина. Я держу свои глаза на дороге, не в состоянии сосредоточиться или сконцентрироваться. Я чувствую онемение, такое же, как я чувствовал, когда нырнул в озеро за Милой. Мое сердце, словно кусок льда. Заморожено, приостановлено.
— Пакс, — бормочет она, глядя на меня. Я чувствую ее взгляд, ее мягкое выражение. Я не хочу видеть ее, поэтому не смотрю. Я не заслуживаю ее. Я не заслуживаю ее доброту.
— Мы должны поговорить об этом, — ее голос мягкий, но настойчивый.
Она кладет руку мне на ногу. Ее пальцы холодные. Обычно, я бы схватил ее, держал, положил бы в свою руку, чтобы согреть. Но не сейчас. Я не заслуживаю того, чтобы прикоснуться к ней теми же руками, которые убили мою мать. Поэтому я держу свои руки сжатыми на руле и смотрю на шрам. Он зубчатый и глубокий, его края белые.
Я пометил тебя.
В моей голове, я помню этого человека с желтыми зубами, прочертившего кровью моей матери разрез. Кровь моей матери буквально на моих руках. Она укоренилась в моей коже навсегда. Я пометил тебя.
Я сглатываю.
— Я убил свою мать. Тут больше не о чем говорить. В моих снах я все время думал, что она умоляла меня сделать что-то. Но — нет. Она умоляла за меня. За мою жизнь.
Кажется, что все приближается ко мне, и я вдруг чувствую невероятный жар. Я глубоко дышу, всасывая воздух. Белый снег и небо, кажется, закручиваются вокруг меня, и я не вижу дорогу. Я съезжаю на обочину и открываю свое окно, а затем смотрю вдаль, пытаясь контролировать свое бьющееся сердце, дыхание, мысли.
Мила молчит.
Думаю, она не знает, что делать.
— Пакс, — пытается она. — Я хочу сказать, что это не твоя вина. Это он был с пистолетом, и он насиловал твою маму. Это был не ты. Я люблю тебя. Я сделаю все, что тебе нужно. Просто скажи. Мы можем пройти через это.
Ее слова исчезают, и я смотрю на тихий зимний день.
Я не могу поверить, что все в мире идет так же, как это было сегодня утром, как будто ничего не случилось. Вороны сидят на соседнем дереве, и я могу услышать их карканье. Я удивляюсь, почему они не улетели на юг, но, на самом деле, мне похуй. Люди на тротуаре укутались в куртки, спасаясь от холодной зимы. Холодно. День, ветер, комок в горле.