Если я забуду тебя

Но хотя распинать теперь не разрешалось, мужчины и женщины, пытающиеся бежать из города, по прежнему сталкивались с опасностью, как только выходили из городских стен. Сирийские и аравийские воины как-то заметили несколько пленников, выбирающих после облегчения желудка золотые монеты из своих испражнений, поскольку перед тем, как покинуть город, они проглотили это золото. Вот эти варвары решили, что все евреи, бегущие из города, являются золотоносной жилой. Тогда они стали хватать несчастных и вспарывать им животы, точно так же, как ныряльщики за жемчугом открывают раковины, и пропускали вонючие кишки между пальцами ища золотые монеты. И таким образом за одну ночь было погублено две тысячи человек. Каждое утро мы находили распоротые тела с вытащенными из живота и разбросанными по земле внутренностями. Когда сообщение о подобной деятельности дошло до ушей Тита, он сильно разгневался, так как даже римские легионеры переняли отвратительные привычки арабов, так что вряд ли хоть один еврей мог покинуть город, не будучи убит. Он приказал, чтобы любой солдат, пойманный при распарывании пленнику желудка, должен быть немедленно предан смерти, и организовал патрули вокруг города для прекращения подобной деятельности. Так как я очень беспокоился о Ревекке, то часто сопровождал эти патрули, надеясь найти ее среди беглецов. Этого мне не удалось, хотя я смог спасти немало несчастных, которые иначе погибли бы от кинжалов арабов. И все же, несмотря на нашу бдительность многие по прежнему погибали, потому что и бегство из города и убийства происходили в ночное время, и темнота сильно мешала нашим усилиям.

Как я позднее узнал от самой Ревекки, в то время она с беспокойством ждала возвращения мужа. Когда пришел день, она поднялась на крышу и посмотрела через город на кресты, высившиеся на Масличной горе. Расстояние не позволяло ей увидеть, висит ли тело ее мужа среди других, но время шло, а он все не возвращался, и она поняла, что по видимому никогда больше не увидит его. Она спустилась с крыши в дом и посмотрела на голые стены, оставшиеся без драпировок, унесенных сикариями. От прекрасной обстановки, которыми она когда то гордилась, не осталось ничего. На полу не было ни одного коврика, на стенах — занавесей, не было кресел, стола, кувшинов или хотя бы миски. Сикарии забрали все ее драгоценности, наряды, кухонные горшки — все. Она стояла в пустом доме и ей грозила голодная смерть.

Словно звериные когти ее терзали муки голода, потому что она еще не достигла той стадии голода, когда желание поесть переходит в апатию. В углу комнаты на голом полу лежал ее ребенок, которого она больше не могла кормить, и жалобно поскуливал. Потом она рассказывала мне, что в тот момент ей в голову пришла ужасная мысль. Тогда по Иерусалиму ходили слухи, что Мария из Бет-Эзова [56] , у которой все ее имущество забрали сикарии, в конце концов сошла с ума от голода, убила своего ребенка, изжарила его и половину съела, а другую половину предложила сикариям. Эта новость дошла и до римлян и заставила Тита вновь призвать богов в свидетели, что он не отвечает за весь этот ужас, что происходит в городе, но жаждет того момента, когда они откроют ворота, и его солдаты принесут еду тем, кто останется жив. Но я рад сообщить, что Ревекка не последовала примеру Марии из Бет-Эзова, хотя эта мысль и приходила ей в голову, ведь в любом случае ребенок был обречен. Она сходила с ума от его не прекращающегося хныканья и прикрыла рукой его ротик. Несколько мгновений он конвульсивно дернулся, а затем затих. Она опустилась на колени рядом с ребенком, глядя на его тельце, но не плакала, до того обыденным стал ужас в городе, что чувства его жителей притупились, и они не лили слезы, даже тогда, когда хотелось плакать. И потому она лишь смотрела на маленькое тельце, и ее глаза были сухими.

56

Селение в Перее, в Заиорданье.

— Спи спокойно, несчастное дитя, — произнесла она. — По крайней мере ты не увидишь гибели своей страны и не будешь рабом римлян. Спи спокойно, и видит Бог, вскоре я последую за тобой.

Затем, завернув тело в какие-то тряпки, чтобы уберечь от грифов, она взяла его, собираясь бросить в Тиропское ущелье, которое в то время было полно трупов и оставалось единственным местом, куда еще можно было кидать мертвых. Но когда она дошла до двери, снаружи раздался шум, и на нее набросились толпа сикариев, заставив ее вернуться в комнату. Ими предводительствовал бородатый мерзавец Архелай бен Магадат [57] , который был интендантом Симона бен Гиоры, а попросту отнимал у сограждан последнее, чем они владели, и в особенности еду, так что хотя весь город голодал, сикарии хорошо питались. У Архелая была удивительная способность находить спрятанные запасы. Как только кто-нибудь из жителей казался ему чуть полнее, чем остальные, как только он чувствовал самый слабый запах приготовляемой пищи по соседству, Архелай и его приспешники немедленно бросались туда. В это время осады было не так то легко забрать у людей остатки их запасов, но Архелай владел очень эффективным средством убеждения, которые носили его помощники, куда бы он не направлялся. Это средство было железным стулом, к которому приковывали обнаженную жертву. Под его сиденьем помещалась накаленная жаровня. Все это было известно как стул предостережения, и при таких условиях многие предпочитали отдать последнюю корку, считая, что лучше умереть от голода, чем терпеть такие ужасные муки.

57

Изменил Симону бен Гиоре и сдался римлянам. Тит сохранил ему жизнь.

Увидев стул и жаровню, Ревекка побледнела и оглянулась в поисках спасения, но мощный Архелай бен Магадат закрыл дверь, и она не представляла, куда можно бежать от него. И вот она стояла и смотрела на него, с телом ребенка на руках, а он ущипнул ее щеку и сказал, что она пухленькая.

— С подобными щеками, — заметил он, — у тебя в доме должна быть еда.

Ревекка конечно не была пухлой, но благодаря тайным запасам в доме, она действительно была чуть полнее, чем большинство жителей, которые не многим отличались от ходячих скелетов. Но тайная кладовка была совершенно пуста, и проводив Архелая в подвал, она показала ему бочки, в которых осталось так мало муки, что это не удовлетворило бы даже мышь. Архелай был удивлен хитростью, с которой она спрятала еду.

— Вот как, — заметил он. — Так почему же ты не открыла кладовую, когда я приходил сюда в прошлый раз?

— Потому что нам тоже надо есть, — ответила Ревекка, чувствуя, что несмотря на страх, в ней поднимается гнев. — Если бы мы все отдали, как бы мы жили?

— Кому нужны ваши жизни, — ответил Архелай бен Магадат.

Тут Ревекку охватила такая ярость, что она пересилила ее страх, потому что еще яростнее, чем она ненавидела римлян, она теперь ненавидела сикариев, этих безжалостных грабителей, убивших ее отца и других главных священников, разграбивших ее дом, забравших всю еду, за исключения того небольшого запаса, что она спрятала, и даже сейчас в своем безумии продолжающих бессмысленную войну, когда вся надежда на победу исчезла.

— Вы, мерзкие, кровавые звери! — в исступлении кричала она. — Что вам за дело, если весь город погибнет? Где зерно, которое должно было кормить народ? Почему ущелья заполнены телами умерших? Почему мой дом пуст? Почему умер мой ребенок? Все, все это ваших рук дело, потому что вы никого не щадите! Даже римляне жалеют нас и предлагают еду, но вы не открываете ворота, предпочитая, чтобы все мы погибли. Вот еда, собаки! Ешьте моего ребенка, которого вы убили! Больше ничего здесь нет! Ешьте!!

Ее глаза горели как у безумной, она протянула Архелаю тело мертвого ребенка. Он попятился и с ненавистью посмотрел на нее. Указав на железный стул, он велел своим людям подготовить ее в пытке. Они сорвали с нее одежду, и она царапалась и брыкалась. Когда они наконец приковали ее к железному стулу, не осталось ни одного, у кого бы не кровоточили глубокие царапины.

— У тебя есть еще одна кладовка в доме, — сказал он. — Признайся, где.

— У меня нет ничего! Ничего! — прокричала Ревекка. — Разве я дала бы умереть своему малышу, если бы в доме была еда? Отпустите меня, убийцы! Отпустите!

— Мы научим тебя говорить вежливо, — заявил Архелай. — Мы не убийцы, а защитники Иерусалима.

Она издала крик, который незаметно перешел в истеричный саркастичный смех.

— Защитники, защитники! — кричала она. — Убийцы детей, мучители женщин… Защитники Иерусалима! Спаси нас Господь!

— Давайте, — приказал Архелай и дал сигнал своим людям поставить под сиденье жаровни.

Плохо бы пришлось Ревекке, если бы не случилось так, мимо дома со своими телохранителями не проходил Симон бен Гиора и не услышал ее крики. Любопытствуя, что там происходит, он вошел в комнату и увидел нагую Ревекку на железном стуле, сиденье которого быстро нагревалось от огня жаровни. Сейчас Симон был в похотливом настроении, в котором этот крепкий буян пребывал часто, и вид ее тела распалил его быстрее, чем жаровня обжигала Ревекку. Не желая, чтобы ей причинили непоправимое зло, он велел своим людям немедленно освободить ее, что они и сделали, за мгновение до того, как жар железа стал непереносим. Архелай бен Магадат сердито посмотрел на Симона, потому что когда вожди сикариев грызлись между собой, и спросили, по какому праву Симон вмешивается в допрос пленницы, которая уже раз спрятала еду и, возможно, имеет еще запасы. Симон с ухмылкой ответил, что продолжит допрос пленницы своими методами, и что в любом случае он не желает причинять ей зла, потому что она нужна ему как заложница, и заложница, чья смерть не принесет никакой пользы.

— Она же сестра Элеазара, — сказал он. — И она нужна мне.

— Она нужна тебе не как заложница, — с отвращением ответил Архелай. — Я же говорю, она спрятала еду. У нее в подвале кладовка.

— Об этом она мне скажет, — заметил Симон. — У меня свои способы все узнать. Забирай свой стул предупреждения.

— Я буду делать то, что хочу! — в ярости крикнул Архелай. — Я больше не желаю выполнять твоих приказов, ты, распутный отпрыск ослицы!

— Надо же, — заметил Симон. — Ты хочешь еще что-то сказать?

Архелай бен Магадат хотел многое сказать, но слова замерли у него на губах. По незаметному знаку Симона бен Гиоры один из его телохранителей прокрался за спину Архелая, и тот неожиданно почувствовал, что его руки связаны, а на некотором расстоянии от горла увидел лезвие одного из тех кривых кинжалов, от которых сикарии получили свое название. Он сглотнул, и его красное лицо побледнело.

— Нет, — ответил он. — Ничего.

— Очень хорошо. — произнес Симон. — А теперь забирай свой стул предупреждения. И если ты еще раз оскорбишь меня, глупец, я не буду столь снисходителен.