Это был я, Арти!

– Миша, разве так можно? – строго взглянул Хозяин. – Это очень нескромно и очень некрасиво.

– Ничего, ничего, – снова прыснул сиропом Аркадий Борисович, – пусть кушает. Славный мальчик!

И снова запахло враньём. Он вовсе не считал Мишку славным. И конфет ему стало жалко. И делился он ими не из добрых чувств, а по необходимости, считая это, по-видимому, неизбежной платой за расположение новых соседей к своей персоне. И Мишку теперь невзлюбил, поскольку его любовь к конфетам сделала плату несколько выше ожидаемой, а как раз Мишкино благорасположение Аркадию Борисовичу было нужно меньше всего.

Да и вообще весь он был какой-то двухслойный: внешне один, а внутри совсем другой. Даже одежда его была слоёная. Сверху – мягкий домашний халат цвета бордо с золотыми вставками и синим отворотом. Под ним – классические серые штаны с отутюженной стрелкой, белая рубашка со скрипучим накрахмаленным воротником, черные лакированные туфли на шнурках. Чопорность и высокомерие в мягкой домашней упаковке.

Но люди, в отличие от собак, чаще всего судят именно по упаковке.

– Какой приятный и воспитанный человек, – поделилась своим впечатлением Мама, убирая со стола. – И очень интеллигентный.

– Да, – согласился Хозяин, – на меня он тоже произвёл благоприятное впечатление. С соседом нам повезло.

Лишь Мария Фёдоровна изрекла многозначительное «Ну-ну», покачала головой и, пожелав нам спокойной ночи, скрылась в своей комнате. Может, она тоже чувствовала запахи? Ведь это она первой стала называть соседа не Аркадий Борисович, а просто Аркашка. Не сразу, конечно, а позже. Но всё же намного раньше, чем все остальные.

А Аркадий Борисович продолжал источать любезности и проявлять заботу о своих соседях. Он заботился обо мне, говоря, что такой большой собаке, как я, должно быть, очень плохо в городской коммунальной квартире, что мне нужна природа, воздух, свобода.

– Может, ему было бы лучше в деревне? – с заботливо участливым видом вопрошал он у Мамы. – У вас, случайно, нет никого в деревне? Нет? У меня двоюродная тётушка живёт в Вырице. Вот где был бы рай для Арти! Смотрите, если что, я могу устроить.

Мама, конечно, вежливо отказывалась. При Хозяине же Аркадий Борисович старался обо мне заботу не проявлять. Зато искренне переживал, что нашей семье очень тесно в одной комнате. Шутка ли, двое взрослых, ребенок, да ещё и собака. Большая, между прочим, собака. Говорил, что вот бы Мишке хорошо бы братика или сестричку. Но откуда ж взяться братику или сестричке в такой тесноте? Да и сон у собак чуткий, ночью, поди, и не пошевелиться из-за него, то есть из-за меня. Сон у меня действительно чуткий, но причём тут Мишкины братики и сестрички, я так и не понял.

О Мишке сосед тоже заботился.

– Вот знаете, – говорил он Маме, – никогда не угадаешь, что у животных на уме. Вроде ручной, добрый, а что-нибудь щёлкнет в его маленьком мозгу, он и цапнет. Хорошо ещё, если за руку или за ногу. А если за шею цапнет? Взрослого то сложнее, а вот ребёнка… Мишка ведь у вас ещё совсем мелкий, ему такой пёс, как Арти, запросто глотку перегрызть может.

– Что Вы такое говорите, Аркадий Борисович! – возмущалась Мама. – Наш Арти совсем не такой. Он никогда никого не укусит, а уж Мишку то тем более.

– Конечно, конечно! – тут же соглашался Аркадий Борисович. – Ваш Арти умница. Сразу видно, что пёс воспитанный и кусаться не будет. Но лает он всё-таки иногда очень громко. Возьмёт резко залает, ненароком может Мишку испугать. У моей сестры троюродной сынишку вот так собака испугала. Шла мимо, шла, да как вдруг залает. Не на него, на другую собаку. Но мальчишка-то не понял, сразу в слёзы. С тех пор, знаете, заикается. Да… Бедная сестрица, измаялась вся, измучалась, все ноги сбила по врачам ходить, а помочь никто так и не может. Говорят, так и будет заикаться. Навсегда, говорят. Не дай Бог такое. Вы бы тоже смотрели, чтобы Арти по неосторожности Мишку не испугал.

Я? Мишку? Он вообще в своём уме? Чтобы я причинил хоть какой-нибудь вред Мишке! Да я за него хоть с медведем в драку кинусь, хоть со стаей волков! Да я за Мишку… И я тогда от возмущения резко гавкнул. Аркадий Борисович аж подскочил на стуле. Я надеялся, может и он заикой сделается, меньше глупостей и гадостей тогда говорить станет. Но нет, не сделался, только ткнул в мою сторону дрожащим пальцем:

– Вот видите! Видите! О чем я и говорил. Запросто может ребенка до полусмерти напугать!

Но больше всего Аркадий Борисович заботился, конечно, не обо мне, не о Хозяине, и даже не о Мишке, а о своей коллекции, о той, которую чуть не разбили на лестнице и из-за которой он так сильно ругался на носильщика. У соседа была страсть к собирательству всяких там фарфоровых статуэток. «Всякие там» – это они для меня. Для Аркадия Борисовича любая из них – величайшая ценность. Только когда он восхищённо рассказывал о своих фарфоровых шедеврах, он не пах неправдой. Его любовь к стекляшкам была искренней и страстной. Надо было видеть, как глубоко и безутешно сокрушался Аркадий Борисович, если обнаруживал в каком-нибудь антикварном магазинчике очередную балерину, пастушка или ангелочка, и ему вдруг не хватало денег, чтобы их приобрести.

– Вы можете себе это представить? Захожу сегодня на Пестеля, а там она! Мельпомена! Волшебная! Просто волшебная! Это просто чудо! И знаете, так великолепно сохранилась! Но цена! Это же ни в какие рамки! Они совсем обнаглели! Нет, я, конечно, понимаю – Германия, 18-й век, всё такое… Но столько просить! Это ж совсем совести не должно быть!

– Да что Вы так убиваетесь, Аркадий Борисович! – пыталась успокаивать соседа Мама. – Ну не купите Вы её, купите что-нибудь другое.

– Другое? Да Вы просто ничего не понимаете! Это же Мейсенская мануфактура! Это же Мельпомена! Встретить её здесь – это невообразимая удача. Если я её не куплю, она уйдёт в чужую коллекцию. Она непременно уйдёт. Как я смогу с этим дальше жить? Увидеть её, знать, что она могла стать моей, и не стала! Ведь я же уже держал её в руках, я ощущал её вот этими самыми пальцами… Но девятьсот пятьдесят рублей! Девятьсот пятьдесят! Это же грабёж чистой воды!

– Девятьсот пятьдесят? – не могла поверить мама. – Это что ж, за какую-то статуэтку три месячных зарплаты?

– За какую-то статуэтку? – возмущался Аркадий Борисович. – Это не какая-то статуэтка! Это Мейсен! Это творение самого Кендлера! Лучший германский фарфор! Да что там германский, лучший в Европе! Да что Вам объяснять!

Он обречённо махал на нас рукой и демонстративно запирался в своей комнате, откуда ещё долго доносились сокрушенные возгласы.

Да, статуэтки Аркадий Борисович, в отличие от людей, любил по-настоящему. К слову, Мельпомену он всё-таки заполучил. Не в тот раз, тогда денег у него не хватило, а значительно позже, уже поздней осенью, почти зимой. И уже совсем не за девятьсот пятьдесят рублей, а за плошку крупы да кусок хлеба. Радовался он ей невообразимо. Даже хвастался перед Марией Фёдоровной и Мамой, что совсем за бесценок досталась. И не только она. В те дни коллекция Аркадия Борисовича приросла значительно.

Я никак не мог взять себе в толк, зачем ему эти стекляшки? Ведь он даже любоваться на них не мог. Трясся над ними, боялся, что побьются во время налёта или артобстрела. Он (я увидел это однажды через неплотно закрытую дверь) заворачивал статуэтки в старое тряпьё и аккуратно складывал в фанерный ящик. Оттуда никогда не доставал. Иногда, правда, поглаживал нежно рукою этот ящик, словно прикасался не к грубому фанерному листу, а к самим мейсеновским шедеврам. И всё носил и носил новую добычу, всё заворачивал и прятал. А потом у Аркаши (к тому моменту так его называли уже все) не стало продуктов. Поэтому коллекция перестала пополняться. По этой же причине совсем скоро и я вынужден был бежать. На улицу. Зимой. Стылой и пронизывающей, совсем не такой, как та, предыдущая, первая моя зима.