Это другое 3

Этот очень невысокий кареглазый мужчина средних лет с весьма густой шевелюрой темно-русых волос при полном отсутствии, словно бы даже от природы, растительности на лице с его достаточно правильными чертами и, к слову, таким же телосложением, но при этом всё портящим уничижительно-угодливым каким-то, чуть ли не раболепствующим поведением, ну и с несколько комично выглядящими довольно крупными ушами да забавным хвостом-пумпочкой впридачу из прорези этой его из грубой ткани туники примитивнейшего вида — был примерным портретом всех здешних Буроухих. Женщины, конечно, были чуть более миловидны, но всё равно — не намного более фигуристы, нежели их мужчины. То есть телосложением не особо отличались от тех же Земных таек или вьетнамок каких-нибудь, да ещё и истощенные все вокруг, да чумазые. Черты лиц Буроухие имели вполне близкого Силину вида, не смотря на то, что цвет кожи их был несколько смугловат, однако это вовсе не из-за климата, который тут, как, впрочем, и флора, были вполне умеренны и привычны.

Среди суетливой и болтливой мелочи выделялись и более коренастые особи, судя по всему, входившие в орбиту местного кузнеца, очевидно, составляя фракцию этого деревенского «аристократа». Того самого «шкафа», как ранее обозвала Силина старшая этого могучего коротышку в кожаном фартуке и с молотом в своих крепких руках.

Сероухие же брюнеты, ну и около того, помимо чуть меньших и чуть более острых ушей, ну и волчье-собачьего, так сказать, типа хвостов, от коротышек отличались уже сравнимым с Силиным ростом, хотя тот и сам являлся не особо по Земным меркам высоким юношей, однако телосложение ушастых охотников оставалось всё таким же стройным, поджарым. Но главное, пожалуй, их отличие от крестьян заключалось в воинственных повадках и в явном неравнодушии к всевозможным понтам, показухе, браваде и эдакой выпячиваемой молодцеватости. Даже у женщин.

Правда, на практике — декларируемых ими безрассудства и отчаянной смелости что-то Силин не заметил, ведь только «лисицы» пришли ему на помощь в битве с Великой Лесной Погибелью, когда как «волки» в час реальной опасности оказались пусечками. Хотя рано спешить с выводами, может они, когда их много, посмелее будут. Вон, как под барабан ловко танцуют, кружась и размахивая руками да мужественно толкаясь грудью. Загляденье прям.

— Эй, Прохор, что эт, к слову, у вас тут за фестиваль, а? — поинтересовался Силин происходящей вокруг движухой и столпотворением, а находился он как раз на «главной площади» Холмска, образованной из окружавших центральную часть поселка домов по периметру и прямо перед главным не то «медовым залом», не то «донжоном». Короче говоря, крупной и длинной такой избой с башенкой из травяной крыши. Но осознав заминку ушастого, столкнувшегося с ещё одним непонятным словом, добрый барин отмахнулся. — Да не парься, спрашиваю: отчего столпились-то все? Что там?

— Так цкынь ваши... э-э, босс, — очень «понятно» ответил Прок.

— Кто-кто мои? — переспросил Силин, удивленный тем, что слово не нашло ассоциации в родном языке.

— Ну... цкынь же. Э-э... запах ваш они почуяли, и он им подошел. А когда ещё и долг жизни заимели, то и вовсе прикипели. Тут уж — назад дороги нет. У пушистохвостых оно так. Долго эти хитруньи ищут, но если нашли, то — ВСЁ!

— Что... всё? — нихрена не понял Землянин из сбивчивого повествования то и дело запинающегося да подбирающего слова и без того далеко не оратора. — Какой ещё запах? Кого выбирают? Что за долг... Погодь, ты про лис, что ль? В смысле этих... как там их, Умку с Рикки-Тикки?

— Нет, босс. Про Унку и Руку.

— Один хрен. Так они, получается, не от граничащей с безумием отваги бросились на кота-переростка, а потому что нанюхались чего-то там?

— На какое зло? — переспросил не понявший вопроса Прок.

И не мудрено, так как по неведомым причинам «кот», «кошка» и тому подобное — пирсингом переводится именно как «зло», а не находит здешнее соответствие, как в случае «лис», или не остается непонятной местным абракадаброй, наподобие тех же: «босс», «барин» или «фестиваль». Правда, если сосредоточенно контролировать речь, желая максимально доступно донести мысль собеседнику, а не просто беззаботно болтать, то подобное может озвучиваться в виде близких аналогов. «Главный», «хозяин раба», «праздник урожая» какой-нибудь, например. То есть уже исходя из местной специфики и развитости здешнего языка.

— Ладно, сам разберусь. А ну! Расступись! — отмахнулся благодетель от косноязычного холопа и пошагал в гущу преимущественно Буроухих, припомнив, что Белоухая с Рыжеухой всё ещё без сознания после сеанса исцеления, вот, похоже, их преобразившиеся тушки и стали предметом интереса публики.

Смерды послушно прыснули во все стороны, а их благородие чинно прошествовал к своим «цкынь», что бы это не значило.

— Цыгане, блин, — недовольно буркнул помещик. — О! Цыгане же. Как там? К нам приехал, к нам приехал Вячеслав Казимирыч да-а-арагой(безбожно фальшивя). Интресно, баню они тут уже изобрели? С селянками обязательно. Эх, заведу себе театр из крепостных, будем античных авторов ставить. Глядишь, так и Жемчуговы начнут выкристаллизовываться. Балет пойдет. Эх, хорошо! А я их на борзых менять стану(мечтательно), — скорее из-за раздражения и неловкости от очень смущающего раболепия местных, ехидно и вслух поддевал потомственный лавочник Славик Его Честь кавалера Кима, который лишь воротил нос от подобных вот возмутительных намеков, утверждая, что у них такой дикости не было.

Ну разве что город какой вырезать могли, людей в степь продать, должников по ямам сгноить, ну или на рудниках, но без всякой там... троекуровщины. Лукавил, конечно, но Ким Фройз, в конце концов, всего-то лишь из служилых, а не наследственных дворян был. Он не барон какой-нибудь, пусть таковыми могли быть лишь сильные магички, далеко позади по объему резерва оставлявшие мужчин их мира, он не граф, не маркиз и тем более не герцог, то есть не «царь и бог» в своих родовых, а то и клановых землях, где, если не выносить сор на федеральный, в смысле, королевский уровень, то такие могут творить что только пожелают в своих владениях, опасаясь разве что широкой огласки, ибо исход населения из региона подальше от бахнутого на всю голову владыки — это ведь и экономические потери. Так что так.

— А ну, что тут у нас? — склонился Силин над недавними пациентками, чтобы привести их в чувства с помощью ранее примененной для усыпления Круа. Той самой, которая уже не вызывает зависимости, а то целый сарай влюбленных звероухих — и даром не надо. — Ожили? Ага, вижу. Хм, а похорошели. Помыть бы вас ещё. Или вы тут вылизываетесь все?

— Муж наш, мы навеки...

— Так, свободны, — недослушав, вскочил на ноги и засобирался дать стрекоча ещё такой ведь молодой человек, совсем не готовый к серьезным отношениям и подобным узам.

Огорошившие же его девицы лишь поднялись за ним, готовые теперь последовать за избранником хоть на край света, и с пугающим обожанием во взглядах уставились на чуть ли не паникующего юношу, который и выдал:

— Я — в поход! Прохор, где там мой конь богатырс... Это что за кляча? Я тебя спрашиваю? Ты что мне подсовываешь? Да у нас собаки, блин, крупнее! Что это за конь Пржевальского? Чё он вообще полосатый? С парашютом умеет прыгать? А где тут на него залазить? Вы что, ещё даже стремена не изобрели? Что молчишь, седло, спрашиваю, где? Что это за половичок на нём? И встать! Когда с тобой разговаривает подпору... эм, в смысле, кавалер! А то, ишь, бухнулся он, видите ли, на пузо и думает этим своим пресмыканием меня отвлечь или разжалобить! — судя по всему, решил явно разнервничавшийся школьник устроить эдакий отвлекающий маневр, чтоб, пока все вокруг трясутся от страха, моля небеса не попасться под горячую руку разгневавшемуся барину, сам он смог бы спокойно улизнуть. Хотя всё это было результатом не столько продуманного плана, сколько скорее интуитивной импровизацией, граничащей, прямо скажем, с истерикой. — Ты за кого, морда, меня принимаешь, а, контра? Я вам покажу упоительные вечера и хруст булок, вы у меня тут... Что, не видели ещё такого? Так я ж и говорю, что покажу. Посмотрите хоть на белый хлеб. Всё, Прохор, харэ уже бледнеть и за сердце хвататься. Вставай, говорю, да пойдем. Веди в покои мои. Дом мой показывай, сказал. Моргаешь мне тут. На вот, заешь стресс. Конфетка называется. Сладенькая. Что, хорошо теперь? То-то же. Знай: добрый я у вас. Сначала, как положенно, покрепче сдавить, а потом, когда уже невмоготу, и отпустить можно. И ой, как же хорошо всем тогда становится. Другого уж и не надо. А если ещё и подсластить потом дешманской карамелькой, то — прям счастье. Учись, политика называется! А то, устроили тут, понимаешь. Муж — они говорят(обернувшись). А вы, обе, чего за мной увязались?!! Не страшный я, значит? Не проняло? Ну так я вам сейчас покажу! Вы у меня... ну не страшный, так не страшный(вздохнув). Пошли уж. Спас на свою, блин, голову. Пришли уже, чтоль? Ноги вытирайте, не в сарай заходите(ворчливо). Хотя... мда, можете и не вытирать. Это тут, что ль, Маслов жил?

— Вон там, — с блаженным видом сообщил Прок, всё ещё рассасывающий барбариску, видать, уже не впервой, ибо вовсе не «схрумкал» её мигом, при этом сластёна указывал рукой на занавешенный проход в отдельное помещение внутри той самой большой и длинной избы с башенкой, куда в итоге притопала процессия во главе с шумным предводителем, и где, как оказалось, явно землянной пол был посыпан то ли сеном, то ли соломой, а по центру всего этого безобразия теплился выложенный камнем очаг.

— Ох и свинарник же ж, — тяжело вздохнул Силин после того, как привыкшими глазами осмотрел это совершенно пустое сейчас помещение. Видать, прошлую свиту уже выселили, или она пока самоустранилась от греха подальше. А затем новый барин уверенно пошагал к обиталищу прошлого, находившееся в дальнем конце этой вот, не сказать, что светёлки, ибо тупо темень и затхлость. — Никакой, блин, романтики.

А тем временем Унка и Рука, ни капли не смутившись во время той откровенно стыдной истерики, что устроил их, как они утверждают, муж, с гордым видом следовали за суженным. После лечения поднабравшие в весе, но по-прежнему грязные девицы росточком примерно как Прекрасова, то есть почти на голову ниже избегающего смотреть им в глаза Силина — при ближайшем рассмотрении оказались несколько взрослее, чем были восприняты им изначально. Хотя до форм: что Сомовой, что Котовой — им явно далеко или скорее «не в этой жизни». Но, тем не менее, по неведомым причинам эта вот необычная парочка «цкынь» не оставляла равнодушным от чего-то очень смущающегося теперь в их обществе юношу, и даже толстокожесть Кима, давно «привитого» от всяческих романтических глупостей, почему-то не спасала. Хотя, спрашивается, чего тут прям такого-то в них: