Этот большой мир
Шрифт:
– Да.
– Вот и хорошо. Будем считать, что помолвка состоялась, а свадьба – в смысле, оформление на работу в качестве сотрудника Проекта – будет по возвращении с практики – но это уже из разряда сугубых формальностей. Может и подождать – в отличие от моих объяснений. Должен же ты понимать, во что ввязываешься?
В следующие полтора часа Димка узнал множество поразительных вещей – об одних ходили смутные слухи, о других проскакивали разрозненные сообщения в прессе, но на то, чтобы собрать их воедино и сделать выводы, мало у кого хватило бы желания и усидчивости. Было и такое, о чём он сам никогда не слышал, а если бы рассказали – не поверил бы, поднял на смех.
Итак. В самый разгар войны, в 1943-м году группа американских учёных по заказу военно-морского флота затеяла эксперимент, получивший название «Проект «Рейнбоу». Целью его было сделать невидимым крупный объект – например, боевой корабль класса «эсминец». Из просочившихся в прессу сведений (в Америке
Для эксперимента был выбран новенький эсминец "Элдридж", DE-173. На борту корабля было смонтировано оборудование, которые немногочисленные свидетели этих работ описывали как огромные «катушки Тесла» – всё, связанное с этим то ли великим изобретателем, то ли не менее великим мистификатором было чрезвычайно популярно в США в промежутке между мировыми войнами. А захватывающе-неправдоподобные истории о «лучах смерти» и «Башнях Тесла», предназначенных для беспроводной передачи электроэнергии на огромные расстояния, и вовсе уж невероятных вещах вроде машины времени, мелькали в американских бульварных журнальчиках постоянно. Ходили даже слухи, о причастности к проекту «Рейнбоу» самого Эйнштейна – но великий физик впоследствии усиленно от этого открещивался.
Решающий опыт состоялся в октябре того же, сорок третьего года. Немногочисленные свидетели рассказывали, что во время эксперимента эсминец, окутанный паутиной молний и коконом из зеленоватой дымки, исчез с якорной стоянки и объявился в трёхстах двадцати километрах, в Норфолке – причём из команды численностью в сто восемьдесят один человек невредимыми остались не больше двадцати. Остальные получили несовместимые с жизнью ожоги и поражения электричеством. Некоторые обезумели; тела других были буквально «впечатаны» в переборки и палубы. Отмечается ещё такая деталь – у всех выживших часы отставали на одно и то же время…
После столь трагического фиаско программу свернули, материалы засекретили и постарались как можно скорее о ней забыть. Сам эсминец (которому после демонтажа опытного оборудования понадобился серьёзный ремонт) отправился на Средиземное море, а потом и на Тихий океан, где и прослужил до конца войны.
Официально флот не признавал факта проведения эксперимента – однако никакие заявления адмиралов и правительственных чиновников не могли остановить поползшие слухи. После войны проектом «Рейнбоу» заинтересовались так называемые «независимые расследователи», один из которых опубликовал в начале пятидесятых книгу, благодаря которой и вошёл в обиход термин «Филадельфийский эксперимент», породивший в последующие полтора десятка лет немало конспирологических теорий и взятый за основу авторами нескольких фантастических романов и художественных фильмов. Для нас же, рассказывал Геннадий Олегович, важен вот какой момент: в сорок шестом году один из американских физиков, сотрудничавших с советской разведкой по Манхэттенскому проекту, передал своим кураторам заодно и фотокопии документов по проекту «Рейнбоу», к тому времени уже несколько лет, как похороненных в архивах. Эти материалы, вместе с другими, касающимися ведущихся в лаборатории Лос-Аламос работ, легли на стол председателя Специального комитета, по использованию атомной энергии, товарища Берия – и тот неожиданно проявил интерес к теме, казалось бы, прочно забытой даже самими американцами.
– Сейчас уже не выяснить, кто именно убедил Лаврентия Павловича заняться этим всерьёз. – говорил инженер. – Сам он давно покинул бренный мир, его ближайшие помощники, те, кто ещё живы – люди не из болтливых, и вряд ли будут откровенничать даже в мемуарах. Наверняка мы знаем только то, что тогда же, в сорок шестом, в рамках Спецпроекта была создана особая группа, работающая автономно, без связи с остальными подразделениями. Именно ей и передали все материалы по проекту «Рейнбоу». Учёные взялись за работу всерьёз, и уже через год «Филадельфийский эксперимент» был повторён на секретном полигоне, где-то в Заполярье.
Для опыта флот выделил эсминец «Прочный» – бывший немецкий Z-20 «Карл Гальстер», полученный СССР по репарациям от Германии. Для этого корабль перегнали с Балтики, предварительно смонтировав на нём в Ленинграде экспериментальную установку, замаскированную под новую особо мощную радиолокационную станцию. Эксперимент состоялся в октябре сорок седьмого – памятуя о жертвах, которыми сопровождались опыты американцев, людей на корабле не было, оборудованием управляли дистанционно. Но, то ли материалы, полученные из Штатов, оказались неполны, то ли в расчёты вкралась ошибка – установка так и не заработала. После нескольких попыток, также ничем не закончившихся, оборудование демонтировали, эсминец вернулся в Лиепаю, где прослужил до пятьдесят четвёртого года, когда был переоборудован в плавучую
казарму, а ещё через два года отправился на слом. И тут бы лаборатории «98» (это безликое наименование носило незаконнорожденное дитя проекта «Рейнбоу», скрытое в недрах советской ядерной программы) и благополучно скончаться естественным путём – если бы не событие, из разряда тех, какие не могут быть предсказаны никакими аналитиками и прогнозистами, разве что, ясновидящими вроде популярного в то время в СССР Вольфа Мессинга. Случилось оно в сорок восьмом году, очень далеко и от Москвы, и от Филадельфии, и от безымянной бухты на северном побережье Кольского полуострова – в Монголии, в безжизненных песках пустыни Гоби, где советская палеонтологическая экспедиция уже третий год копалась в чёрных барханах, извлекая из-под чёрных песков окаменелые кости гигантских доисторических ящеров.Очередной день в школе обошёлся без сколько-нибудь заметных событий, не считая момента, когда парни из нашего класса на уроке труда воспользовались отлучкой трудовика и домотались до меня с просьбами показать «эти штуки с ножиком».
Что ж, если люди просят – отчего не пойти навстречу? «Бабочку» я теперь носил не в кармане, а засунув за носок – пришлось для этого выбрать в шкафу те, что поуже и повыше. А что, и удобно и практично, искать запретный предмет в штанине никому из учителей в голову не придёт – чай тут не зона, чтобы обшаривать школьника с головы до ног. Ну, карманы могут заставить вывернуть, ну, проверить, нет ли чего за поясом – не более того…
В общем, я внял уговорам. Продемонстрировал несколько базовых вращений и проворотов (всё же новому телу было далеко до отработанных мышечных рефлексов прежнего, тут необходима постоянная тренировка), а под занавес хлопнул растопыренную пятерню на деревянный верстак и проделал распальцовку в стиле андроида Бишопа из «Чужих». Всё, как положено: в ускоряющемся темпе, хотя и без «ассистента», чью ладонь я прикрыл бы своей – была, признаться, такая мысль, но это был бы уже явный перебор. Шоу завершилось эффектным броском ножа в школьную доску – с одним оборотом, в полную силу, так, что доска загудела от тяжкого удара, а Андрюшка Поляков, сунувшийся выдёргивать нож, справился лишь с третьей попытки, да и то, предварительно расшатав его обеими руками.
Клоунада, скажете? Клоунада и есть, кто бы спорил – только теперь признанные плохиши школы, независимо от возраста и весовой категории, будут предупредительно улыбаться при встрече и обходить десятой дорогой дворы, по которым я возвращаюсь из школы.
В остальном же день прошёл без приключений – и даже на уроке истории я сдержался, и не стал запугивать симпатичную практикантку Екатерину Андреевну избыточными для советского школьника познаниями. На большой перемене, когда я вернулся из столовой, всё ещё находясь под впечатлением сладкого творожного сырка в тонкой бумаге (забытый с детства вкус!) ко мне подошла Таня Воронина. Смущённо улыбнувшись, она протянула общую тетрадку: «Запиши, если не трудно, ту песню, что пел вчера, на Ленкином бёзднике!» Тетрадь при ближайшем рассмотрении оказалась девичьим песенником – эдаким аналогом альбомов, времён пушкинских и тургеневских барышень – а я то и забыл, что нечто подобное должно быть у всякой уважающей себя советской школьницы…
Вот, собственно, и всё. После уроков я проводил Ленку –
демонстративно, от самого школьного крыльца забрав у неё портфель (местные правила хорошего тона требовали сделать это лишь завернув за угол ближайшего дома). Договорился о совместной вечерней прогулке с собаками и отправился домой, где меня ждал бабулин обед и ещё одно дельце, намеченное с вечера.
Этот письменный стол достался нам после смерти другой бабушки, матери отца. Она приобрела резной кабинетный гарнитур после войны в магазине ОсобТорга, торгующем «случайными вещами» – этим эвфемизмом обозначали тогда поступившее в доход государства имущество тех, кто был по разным статьям осуждён с конфискацией, а так же некоторую часть товаров повседневного спроса, вывезенных из Германии в рамках репараций. Стол был поистине монументальным: огромный, просторный, как флайдек авианосца, из благородного тёмного дерева, с резными уголками, на львиных лапах, он, кроме полудюжины обычных ящиков, был снабжён ещё и особым, потайным. Этот ящик, вделанный в верхнюю часть одной из тумб, я обнаружил случайно – уже в девяностых, после гибели родителей в автокатастрофе, когда разбирался с их наследством. В тайнике кроме пачки писем сугубо личного содержания да жиденькой стопки долларов, нашёлся тогда ещё и маленький карманный пистолет – бог знает, где отец его раздобыл, может, он так и остался от прежних хозяев стола, и лежал в тайнике, не обнаруженном товароведами ОсобТорга? Скорее всего, так оно и было – пистолет этот, редкой системы Хелфрихта, выпускался в Германии в промежутке между мировыми войнами скромными сериями. Несмотря на это, оружие успело засветиться даже в советском кинематографе: таким вот «дамским сверчком» угрожает Армену Джиграханяну, в роли подпольного перевозчика золота с приисков старуха-скупщица, роль которой сыграла актриса Эмилия Мильтон – только там следователь Знаменский, а вслед за ним и эксперт Кибрит, которым по должности полагается разбираться в подобных вещах, упорно называют его бельгийским «Браунингом».