Евгений Евтушенко. Все стихи

1959

Евг. Евтушенко. Взмах руки. Стихи.

Москва: Молодая гвардия, 1962.

Есть пустота от смерти чувств…

Есть пустота от смерти чувств и от потери горизонта, когда глядишь на горе сонно и сонно радостям ты чужд. Но есть иная пустота. Нет ничего ее священней. В ней столько звуков и свечений. В ней глубина и высота. Мне хорошо, что я в Крыму живу, себя от дел отринув, в несуетящемся кругу, кругу приливов и отливов. Мне хорошо, что я ловлю на сизый дым похожий вереск, и хорошо, что ты не веришь, как сильно я тебя люблю. Иду я в горы далеко, один в горах срываю груши, но мне от этого не грустно,— вернее, грустно, но легко. Срываю розовый кизил с такой мальчишескостью жадной! Вот он по горлу заскользил — продолговатый и прохладный. Лежу в каком-то шалаше, а на душе так пусто-пусто, и только внутреннего пульса биенье слышится в душе. О, как над всею суетой блаженна сладость напоенья спокойной светлой пустотой — предшественницей наполненья!

1960

Евг. Евтушенко. Взмах руки. Стихи.

Москва: Молодая гвардия, 1962.

Зависть

Завидую я. Этого секрета не раскрывал я раньше никому. Я знаю, что живет мальчишка где-то, и очень я завидую ему. Завидую тому, как он дерется, — я не был так бесхитростен и смел. Завидую тому, как он смеется, — я так смеяться в детстве не умел. Он вечно ходит в ссадинах и шишках, — я был всегда причесанней, целей. Все те места, что пропускал я в книжках, он не пропустит. Он и тут сильней. Он будет честен жесткой прямотою, злу не прощая за его добро, и там, где я перо бросал: «Не стоит!»- он скажет: «Стоит!»— и возьмет перо. Он если не развяжет, так разрубит, где я ни развяжу, ни разрублю. Он, если уж полюбит, не разлюбит, а я и полюблю, да разлюблю. Я скрою зависть. Буду улыбаться. Я притворюсь, как будто я простак: «Кому-то же ведь надо ошибаться, кому-то же ведь надо жить не так». Но сколько б ни внушал себе я это, твердя: «Судьба у каждого своя», — мне не забыть, что есть мальчишка где-то, что он добьется большего, чем я.

1955

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.

Москва, Изд-во АО «ХГС» 1995.

Заклинание

Весенней ночью думай обо мне и летней ночью думай обо мне, осенней ночью думай обо мне и зимней ночью думай обо мне. Пусть я не там с тобой, а где-то вне, такой далекий, как в другой стране,— на длинной и прохладной простыне покойся, словно в море на спине, отдавшись мягкой медленной волне, со мной, как с морем, вся наедине. Я не хочу, чтоб думала ты днем. Пусть день перевернет все кверху дном, окурит дымом и зальет вином, заставит думать о совсем ином. О чем захочешь, можешь думать днем, а ночью — только обо мне одном. Услышь сквозь паровозные свистки, сквозь ветер, тучи рвущий на куски, как надо мне, попавшему в тиски, чтоб в комнате, где стены так узки, ты жмурилась от счастья и тоски, до боли сжав ладонями виски. Молю тебя — в тишайшей тишине, или под дождь, шумящий в вышине, или под снег, мерцающий в окне, уже во сне и все же не во сне — весенней ночью думай обо мне и летней ночью думай обо мне, осенней ночью думай обо мне и зимней ночью думай обо мне.

1960

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.

Москва, Изд-во АО «ХГС» 1995.

Зашумит ли клеверное поле…

Зашумит ли клеверное поле, заскрипят ли сосны на ветру, я замру, прислушаюсь и вспомню, что и я когда-нибудь умру. Но на крыше возле водостока встанет мальчик с голубем тугим, и пойму, что умереть — жестоко и к себе, и, главное, к другим. Чувства жизни нет без чувства смерти. Мы уйдем не как в песок вода, но живые, те, что мертвых сменят, не заменят мертвых никогда. Кое-что я в жизни этой понял,— значит, я недаром битым был. Я забыл, казалось, все, что помнил, но запомнил все, что я забыл. Понял я, что в детстве снег пушистей, зеленее в юности холмы, понял я, что в жизни столько жизней, сколько раз любили в жизни мы. Понял я, что тайно был причастен к стольким людям сразу всех времен. Понял я, что человек несчастен, потому что счастья ищет он. В счастье есть порой такая тупость. Счастье смотрит пусто и легко. Горе смотрит, горестно потупясь, потому и видит глубоко. Счастье — словно взгляд из самолета. Горе видит землю без прикрас. В счастье есть предательское что-то — горе человека не предаст. Счастлив был и я неосторожно, слава богу — счастье не сбылось. Я хотел того, что невозможно. Хорошо, что мне не удалось. Я люблю вас, люди-человеки, и стремленье к счастью вам прощу. Я теперь счастливым стал навеки, потому что счастья не ищу. Мне бы — только клевера сладинку на губах застывших уберечь. Мне бы — только малую слабинку — все-таки совсем не умереть.

1977

Евгений Евтушенко.

Ростов-на-Дону: Феникс, 1996.

Злость

Добро должно быть с кулаками.

М. Светлов (из разговора)

Мне говорят, качая головой: «Ты подобрел бы. Ты какой-то злой». Я добрый был. Недолго это было. Меня ломала жизнь и в зубы била. Я жил подобно глупому щенку. Ударят — вновь я подставлял щеку. Хвост благодушья, чтобы злей я был, одним ударом кто-то отрубил! И я вам расскажу сейчас о злости, о злости той, с которой ходят в гости, и разговоры чинные ведут, и щипчиками сахар в чай кладут. Когда вы предлагаете мне чаю, я не скучаю — я вас изучаю, из блюдечка я чай смиренно пью и, когти пряча, руку подаю. И я вам расскажу еще о злости… Когда перед собраньем шепчут: «Бросьте!.. Вы молодой, и лучше вы пишите, а в драку лезть покамест не спешите», — то я не уступаю ни черта! Быть злым к неправде — это доброта. Предупреждаю вас: я не излился. И знайте — я надолго разозлился. И нету во мне робости былой. И — интересно жить, когда ты злой!

1955

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.

Москва, Изд-во АО «ХГС» 1995.

Идут белые снеги …

Идут белые снеги, как по нитке скользя… Жить и жить бы на свете, но, наверно, нельзя. Чьи-то души бесследно, растворяясь вдали, словно белые снеги, идут в небо с земли. Идут белые снеги… И я тоже уйду. Не печалюсь о смерти и бессмертья не жду. я не верую в чудо, я не снег, не звезда, и я больше не буду никогда, никогда. И я думаю, грешный, ну, а кем же я был, что я в жизни поспешной больше жизни любил? А любил я Россию всею кровью, хребтом — ее реки в разливе и когда подо льдом, дух ее пятистенок, дух ее сосняков, ее Пушкина, Стеньку и ее стариков. Если было несладко, я не шибко тужил. Пусть я прожил нескладно, для России я жил. И надеждою маюсь, (полный тайных тревог) что хоть малую малость я России помог. Пусть она позабудет, про меня без труда, только пусть она будет, навсегда, навсегда. Идут белые снеги, как во все времена, как при Пушкине, Стеньке и как после меня, Идут снеги большие, аж до боли светлы, и мои, и чужие заметая следы. Быть бессмертным не в силе, но надежда моя: если будет Россия, значит, буду и я.

1965

Евгений Евтушенко. Идут белые снеги.

Москва, «Художественная Литература», 1969.

Из воды выходила женщина…

Из воды выходила женщина, удивленно глазами кося. Выходила свободно, торжественно, молодая и сильная вся. Я глядел на летящие линии… Рядом громко играли в «козла», но тяжелая белая лилия из волос ее черных росла. Шум и смех пораженной компанийки: «Ишь ты, лилия — чудеса!» — а на синем ее купальнике бились алые паруса. Шла она, белозубая, смуглая, желтым берегом наискосок, только слышались капли смутные с загорелого тела — в песок. Будет в жизни хорошее, скверное, будут годы дробиться, мельчась, но и нынче я знаю наверное, что увижу я в смертный мой час. Будет много святого и вещего, много радости и беды, но увижу я эту женщину, выходящую из воды…

1958

Евг. Евтушенко. Взмах руки. Стихи.

Москва: Молодая гвардия, 1962.

К добру ты или к худу…

К добру ты или к худу, решает время пусть. Но лишь с тобой побуду, я хуже становлюсь. Ты мне звонишь нередко, но всякий раз в ответ, как я просил, соседка твердит, что дома нет. А ты меня тревожишь письмом любого дня. Ты пишешь, что не можешь ни часу без меня, что я какой-то странный, что нету больше сил, что Витька Силин пьяный твоей руки просил. Я полон весь то болью, то счастьем, то борьбой… Что делать мне с тобою? Что делать мне с собой?! Смотреть стараюсь трезво на все твои мечты. И как придумать средство, чтоб разлюбила ты? В костюме новом синем, что по заказу сшит, наверно, Витька Силин сейчас к тебе спешит. Он ревностен и стоек. В душе — любовный пыл. Он аспирант-историк и что-то там открыл. Среди весенних лужиц идет он через дождь, а ты его не любишь, а ты его не ждешь, а ты у «Эрмитажа» стоишь, ко мне звоня, и знаешь — снова скажут, что дома нет меня.

1953

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.

Москва, Изд-во АО «ХГС» 1995.

Казнь Стеньки Разина

Как во стольной Москве белокаменной вор по улице бежит с булкой маковой. Не страшит его сегодня самосуд. Не до булок… Стеньку Разина везут! Царь бутылочку мальвазии выдаивает, перед зеркалом свейским прыщ выдавливает, Примеряет новый перстень-изумруд — и на площадь… Стеньку Разина везут! Как за бочкой бокастой бочоночек, за боярыней катит боярчоночек. Леденец зубенки весело грызут. Нынче праздник! Стеньку Разина везут! Прет купец, треща с гороха. Мчатся вскачь два скомороха. Семенит ярыжка-плут… Стеньку Разина везут!! В струпьях все, едва живые старцы с вервием на вые, что-то шамкая, ползут… Стеньку Разина везут! И срамные девки тоже, под хмельком вскочив с рогожи, огурцом намазав рожи, шпарят рысью — в ляжках зуд… Стеньку Разина везут! И под визг стрелецких жен, под плевки со всех сторон на расхристанной телеге плыл в рубахе белой он. Он молчал, не утирался, весь оплеванный толпой, только горько усмехался, усмехался над собой: «Стенька, Стенька, ты как ветка, потерявшая листву. Как в Москву хотел ты въехать! Вот и въехал ты в Москву… Ладно, плюйте, плюйте, плюйте — все же радость задарма. Вы всегда плюете, люди, в тех, кто хочет вам добра. А добра мне так хотелось на персидских берегах и тогда, когда летелось вдоль по Волге на стругах! Что я ведал? Чьи-то очи, саблю, парус да седло… Я был в грамоте не очень… Может, это подвело? Дьяк мне бил с оттяжкой в зубы, приговаривал, ретив: „Супротив народа вздумал! Будешь знать, как супротив!“ Я держался, глаз не прятал. Кровью харкал я в ответ: „Супротив боярства — правда. Супротив народа — нет“. От себя не отрекаюсь, выбрав сам себе удел. Перед вами, люди, каюсь, но не в том, что дьяк хотел. Голова моя повинна. Вижу, сам себя казня: я был против — половинно, надо было — до конца. Нет, не тем я, люди, грешен, что бояр на башнях вешал. Грешен я в глазах моих тем, что мало вешал их. Грешен тем, что в мире злобства был я добрый остолоп. Грешен тем, что, враг холопства, сам я малость был холоп. Грешен тем, что драться думал за хорошего царя. Нет царей хороших, дурень… Стенька, гибнешь ты зазря!» Над Москвой колокола гудут. К месту Лобному Стеньку ведут. Перед Стенькой, на ветру полоща, бьется кожаный передник палача, а в руках у палача над толпой голубой топор, как Волга, голубой. И плывут, серебрясь, по топору струги, струги, будто чайки поутру… И сквозь рыла, ряшки, хари целовальников, менял, словно блики среди хмари, Стенька ЛИЦА увидал. Были в ЛИЦАХ даль и высь, а в глазах, угрюмо-вольных, словно в малых тайных Волгах, струги Стенькины неслись. Стоит все терпеть бесслезно, быть на дыбе, колесе, если рано или поздно прорастают ЛИЦА грозно у безликих на лице… И спокойно (не зазря он, видно, жил) Стенька голову на плаху положил, подбородок в край изрубленный упер и затылком приказал: «Давай, топор…» Покатилась голова, в крови горя, прохрипела голова: «Не зазря…» И уже по топору не струги — струйки, струйки… Что, народ, стоишь, не празднуя? Шапки в небо — и пляши! Но застыла площадь Красная, чуть колыша бердыши. Стихли даже скоморохи. Среди мертвой тишины перескакивали блохи с армяков на шушуны. Площадь что-то поняла, площадь шапки сняла, и ударили три раза, клокоча, колокола. А от крови и чуба тяжела, голова еще ворочалась, жила. С места Лобного подмоклого туда, где голытьба, взгляды письмами подметными швыряла голова… Суетясь, дрожащий попик подлетел, веки Стенькины закрыть он хотел. Но, напружившись, по-зверьи страшны, оттолкнули его руку зрачки. На царе от этих чертовых глаз зябко шапка Мономаха затряслась, и, жестоко, не скрывая торжества, над царем захохотала голова!..

1964

Строфы века. Антология русской поэзии.

Сост. Е.Евтушенко.

Минск, Москва: Полифакт, 1995.

Карликовые березы

В. Новокшенову

Мы — карликовые березы. Мы крепко сидим, как занозы, у вас под ногтями, морозы. И вечномерзлотное ханство идет на различные хамства, чтоб нас попригнуть еще ниже, Вам странно, каштаны в Париже? Вам больно, надменные пальмы, как вроде бы низко мы пали? Вам грустно, блюстители моды, какие мы все квазимоды? В тепле вам приятна, однако, гражданская наша отвага, и шлете вы скорбно и важно поддержку моральную вашу. Вы мыслите, наши коллеги, что мы не деревья-калеки, но зелень, пускай некрасива, среди мерзлоты — прогрессивна. Спасибочки. Как-нибудь сами мы выстоим под небесами, когда нас корежит по-зверски, — без вашей моральной поддержки, Конечно, вы нас повольнее, зато мы корнями сильнее. Конечно же мы не в Париже, но в тундре нас ценят повыше. Мы, карликовые березы. Мы хитро придумали позы, но все это только притворство. Прижатость есть вид непокорства. Мы верим, сгибаясь увечно, что вечномерзлотность — невечна, что эту паскудину стронет, и вырвем мы право на стройность. Но если изменится климат, то вдруг наши ветви не примут иных очертаний — свободных? Ведь мы же привыкли — в уродах. И это нас мучит и мучит, а холод нас крючит и крючит. Но крепко сидим, как занозы, мы — карликовые березы.

1966

Строфы века. Антология русской поэзии.

Сост. Е.Евтушенко.

Минск, Москва: Полифакт, 1995.

Картинка детства

Работая локтями, мы бежали, — кого-то люди били на базаре. Как можно было это просмотреть! Спеша на гвалт, мы прибавляли ходу, зачерпывая валенками воду и сопли забывали утереть. И замерли. В сердчишках что-то сжалось, когда мы увидали, как сужалось кольцо тулупов, дох и капелюх, как он стоял у овощного ряда, вобравши в плечи голову от града тычков, пинков, плевков и оплеух. Вдруг справа кто-то в санки дал с оттяжкой. Вдруг слева залепили в лоб ледяшкой. Кровь появилась. И пошло всерьез. Все вздыбились. Все скопом завизжали, обрушившись дрекольем и вожжами, железными штырями от колес. Зря он хрипел им: «Братцы, что вы, братцы…» — толпа сполна хотела рассчитаться, толпа глухою стала, разъярясь. Толпа на тех, кто плохо бил, роптала, и нечто, с телом схожее, топтала в снегу весеннем, превращенном в грязь. Со вкусом били. С выдумкою. Сочно. Я видел, как сноровисто и точно лежачему под самый-самый дых, извожены в грязи, в навозной жиже, всё добавляли чьи-то сапожищи, с засаленными ушками на них. Их обладатель — парень с честной мордой и честностью своею страшно гордый — все бил да приговаривал: «Шалишь!…» Бил с правотой уверенной, весомой, и, взмокший, раскрасневшийся, веселый, он крикнул мне: «Добавь и ты, малыш!» Не помню, сколько их, галдевших, било. Быть может, сто, быть может, больше было, но я, мальчишка, плакал от стыда. И если сотня, воя оголтело, кого-то бьет,— пусть даже и за дело! — сто первым я не буду никогда!