Евреи и Евразия

Изменился в корне и логический состав утопии, и отношение ее к тем житейски-бытовым и культурно-историческим условиям, которые прежде мыслились связанными с вопросом о возможности ее осуществления. Утопичность утопии, невозможность ее реального воплощения в мире причинно была связана в прежнем сознании рядового интеллигента с той, казалось, прочностью и несокрушимостью старых политических и бытовых форм, в долговечность которых бессознательно продолжали верить, в планах положительно-данной эмпирии, даже утопист, при всей к ним ненависти и при всем духовном отрицании их. Только существование этих пережиточных форм, казалось, было единственным препятствием на пути к полному избавлению и осчастливлению человеческого рода; насчет того, как быть и что делать «на другой день» после крушения этих форм, можно было быть покойным: для последней надобности существовали хорошо продуманные и в главных частях общепринятые рецепты, а бесчисленные и бесконечные споры велись главным образом вокруг вопроса о том самом разрушении старого строя, в которое так слабо верилось и которое осуществилось не так и не тогда, как и когда следовало по учениям социалистических пророков. Революция испепелила прекраснодушные мечтания и тысячу раз радикальнее и беспощаднее, чем это могли сделать все попытки старого строя истребить и выполоть их силою нормального пенитенциарного воздействия; она переставила буквально шиворот-навыворот отдельные элементы утопии, ее настроенность и способы воздействия на умы. Уже самый факт столь радикального и по быстроте граничившего с чудесным исчезновения решительно всего бытия, оболочки и проявлений старого административно-политического строя буквально в несколько дней, чтобы не сказать часов, самый факт действительно, почти без кавычек, бескровного февраля, отсутствия в нем яркой борьбы, героических усилий и жертв, своим резким нарушением равновесия между критической и конструктивной сторонами староинтеллигентского мироощущения перенес перкуссионный центр социалистического потрясения как раз в ту сторону, где обретались области, казалось, легко доступные и знакомые, те самые, о которых можно было легко и быстро сговориться, так как они давно были точно описаны и занесены на скрижали утопических пророков. В сущности, бескровным для утопистов оказался и октябрь — это забывают те, которые делят революцию на «бескровный» и «кровавый» периоды; во всяком случае, величина столь легко полученной добычи далеко превысила ожидания самих революционных утопистов и уже, во всяком случае, никак не может быть сравниваема с количеством понесенных ими жертв и сознательных усилий — еще одна черта, сближающая отношение современных эпигонов революционного радикализма к их исполненным пафоса мученичества и самопожертвования родоначальникам с отношением нынешних самоопределяющихся самостийников к героям польских, германских, итальянских и балканских национально-освободительных восстаний.

И вот вдруг оказалось, что корень, центр и истинный смысл утопичности радикально-бунтарской утопии заключается именно в бредовой фантастичности и внутренней противоречивости логических элементов утопии самой по себе, в нищенской бедности ее социально-исторической выдумки, в комическом несоответствии ее принципов и предсказаний с многообразной диалектикой живой жизни. Отныне логическое содержание терминов определения утопии как чего-то ирреального и несбыточного переносится из области ее лжегероического самоутверждения в борьбе с противодействующими ей историческими силами в область ее мнимо совершившегося (по крайней мере, по мнению самих ее сторонников и питомцев) осуществления. В процессе этого осуществления произошло полное смешение и сплетение исторических, социальных и житейских планов. Все, считавшееся вековечным и несокрушимым, рассеялось как дым, чтобы уступить место воплощению некоей горячечной фантазмы, сумевшей создать видимость какого-то нового государственно-политического здания, облеченного в серые цвета нездешней, призрачной скуки и потустороннего ужаса.

Одним из самых поразительных для обывательского воображения фактов, тоже перенесшим в область действительности нечто, раньше принимавшееся за совершенную фантастику, оказалось массовое привлечение еврейской полуинтеллигентной массы к отправлению организационных и распорядительных функций власти. И в процессе осуществления прерогатив этой неожиданно с неба свалившейся власти еврейский озлобленный провинциал, еврейский экстерн-неудачник, явил изумленному миру такие стороны и качества духа, которые решительно расходились со всеми известными прежде чертами его духовного и житейски-бытового облика. Этот воспитанный в суровой школе непрестанного правового ущемления свободолюбец обернулся приверженцем власти, в своей государственно-политической и административной практике нормально пользующейся средствами по своей самодурской крепости и деспотическому произволу ранее неслыханными. Еврейский смирный и безответный тихоня, который ранее, сталкиваясь с окружающей инородной и иноплеменной стихией, рад был как-нибудь уйти от резкого шока в первую попавшуюся лазейку, воды не замутя, никого не трогая, чтобы самого никто не тронул, — оказался в составе, а зачастую и во главе самых отъявленных хулиганских банд. (Автор не может не припомнить здесь своего изумления, граничившего с потрясением, испытанного им в первый раз при виде солдата— еврея в составе комиссарского синклита, на который он, будучи в плену у только что захвативших власть большевиков, был пригнан для бессмысленно-мучительного допроса) Природный фритредер, фанатический противник всякий акцизно-фискальных стеснений экономического оборота проявил себя приверженцем самых неслыханных государственных монополий на работе в составе «заграбительных» отрядов и служебного аппарата всяческих вну— и внешторгов. Поклонник принципов гуманного уголовного законодательства, сидя в составе и президиуме нарсудов, щедро расточает несчастным «правонарушителям» принудительные работы и «высшие меры» за растраты, сокрытие ценностей, саботаж, «экономический шпионаж» и т. п. фантастические преступления. Присяжный пацифист, пуще огня боявшийся военной службы, ее физических тягот и высокого риска здоровьем и жизнью, решительно никакими средствами не брезгавший, чтобы как-нибудь от нее отделаться, не только верно и добросовестно отбывает свой стаж в рядах Р.К.К.А., являя нередко образец ревностного службиста и муштровщика, но и заполняет штабы и ставки, где он ухитряется занимать ответственные посты и командовать крупными военными единицами. По всем политически-бытовым преданиям своим присяжный и вечный критикан и оппозиционер, с одной стороны, проявляет крайнюю степень невнимания и нетерпимости к чужой критике, а с другой — отдадим ему справедливость — обнаруживает, если не истинно творческие способности, то, во всяком случае, потребность и тягу к дельной организационной и не всегда утопически-зловредной работе. Закоренелый интернационалист, ненавистник и отрицатель всяких государственно-политических, экономических и культурно-областных границ и средостений вдруг восчувствовал крайне остро и отчетливо ту огненную черту, за которой развертывается причудливая явь метафизического призрака советской жизни во всем ее отличии от внешнего мира, выходящем за все крайние пределы области возможных сравнений и сооцениваний; и он обернулся фанатически преданным патриотом «советского союза» и его надежным и верным слугой — делом, словом, мыслью и ощущением. Некогда убежденный и безусловный противник смертной казни не только за политические преступления, но и за тягчайшие уголовные деяния, не терпевший, что называется, вида зарезанного цыпленка, — превратившись наружно в человека в коже и с наганом, а в сущности потеряв всякий человеческий образ, смешавшись с толпой других ревнителей и профессионалов «революционного правосудия», выходцев из более молодых и более жестокосердных наций, точно, хладнокровно и деловито, как статистику, ведет кровавые синодики очередных жертв революционного Молоха или стоит в подвале Чеки на «кровавой, но почетной революционной работе». Сызмальства трезвенник и аскет-бессребреник, выкормившийся на селедках и чае с хлебом, нищий экстерн, питомец душной, жалкой и беспомощной бедности, с потребностями убогими и скудными, физически тщедушный и хворый наследственными болезнями столетних гетто — неожиданно обнаруживает таланты в пьяном, развратном и растратном дебоше и в пользовании неожиданно с неба свалившимися Дарами воли и власти, являет не только вполне понятный жадный аппетит давно изголодавшегося, но и неизвестно откуда взявшуюся широту и изобретательность пьяного разгула.

Вот эта-то чудесность никакими пророками не предвиденной метаморфозы привычного житейского и нравственного лика периферийного еврея, происшедшей с ним в революции и выходящей в своих характерных выражениях и сопутствующих явлениях, как мы только что упомянули, далеко за пределы естественной жадности после долгого вынужденного воздержания, побуждает нас не довольствоваться чисто внешними и причинными объяснениями, не оставаться в пределах чисто житейски-бытовых категорий. Мы попытаемся связать разрушительность того смерча, которым пронеслись адовы соблазны революции в нравственном сознании периферийного человека, с тем же искажением и искривлением основного культурно-религиозного стержня национального примитива, которым мы выше приписали живучесть и упорство других его псевдо-эсхатологических утопий. Здесь мы прежде всего должны отвести обычное со стороны коммунистов и большевизанов возражение, пускаемое в ход при всякой попытке заикнуться о началах религиозных, мистических и вообще выходящих за пределы, охватываемые точным, позитивным, рациональным знанием. Пора отказаться от старого, трухлявого идейного мусора открывателей старых вульгарно-материалистических Америк и перестать видеть в древнем как мир, имманентном человеку страстном стремлении прозревать истинную глубину и значение своего бытия в надмировых и вневременных началах как основной и присносущей Перво-реальности — проявление пустого и беспочвенного фантазерства. И надо научиться постигать яркость и непосредственность связи самых как будто бы земных и эмпирических явлений с областью нездешнего и потустороннего. Ведь всякого, кто имел случай наблюдать коммунистов за делом и кто не до конца утратил драгоценную способность и потребность прозревать за несущественной поверхностью вещей их более глубокие, скрытые от тупиц и пошляков смыслы; кто запомнил отчетливую, машинную торопливость движений, лихорадочный блеск глаз, нахмуренность мрачных, неестественно серьезных лиц; кому почудился при их виде блеск пламенных языков геенны огненной и запах адовой смолы и серы — для того не будет сомнения в том, что ревность коммунистического радения о сатане имеет какие-то самым реальным и всамделишным образом потусторонние, демонолатрические корни.

И вот обычный прием, которым еврейские некоммустические интеллигенты и заправилы выгораживают и, поелику возможно, обеляют своих виновных во всякого рода ужасах единоверцев — ссылка на то, что национальные и религиозные особенности тут ни при чем, что все это — плохие и ненастоящие евреи и что они действуют в данном случае не в качестве евреев, — конечно, не выдерживает суда беспристрастной совести. Страшно и стыдно сознаться, что отнюдь не одни только антисемиты и жидоеды видят в нынешней политической победе лжеутопии коммунизма над государственно-созидательными элементами России некое злорадное торжество национального еврейства над христианской стихией; пишущему эти строки раза два-три случалось встречаться и с такими еврейскими псевдоинтеллигентами, в растленном уме которых эта победа укладывалась в форму победы и героического проявления национально-еврейского начала; в их убогих мозгах итоги великой всероссийской катастрофы покрывались зверино-простой, горделивой формулой: это «мы» «им» создали советский строй. Правда, говорившие это коммунисты принадлежали к самым невежественным, злобным и глупым; но общеизвестен факт, что всякий периферийный еврей, у которого еще сохранились хотя бы какие-то смутные ощущения мессианского и символического значения земного существования еврейства, связывает его с апостольской проповедью социально-уравнительной утопии как особо лестным и благородным призванием. Чтобы не ходить далеко за примером: вот и А.З. Штейнберг видит «исконную идею еврейской культуры» в «мечте о справедливом устроении общественной жизни», проявляющейся, как и следовало ожидать, в том, что «европеизированное (!) еврейство явно причастно к развитию современного рабочего движения», каковое счастливое обстоятельство «уравновешивает вину наших отщепенцев»! (с. 91). Здесь г. Штейнберг использует идею о «справедливом устроении» еще только как «уравновешивающую» некую «вину»; но уже на следующей странице эти стыдливые, но прозрачные ризы с непринужденностью отбрасываются, и периферийная утопичность восстанавливайся в своих исконных правах посредством словесного фокуса о «вечном разложении еврейства как неотъемлемой стороне его неразложимой сущности». И это открытое ценение позорной роли «европеизирования» еврейства как процесса образования навоза для пышного расцвета лилии утопизма провозглашается писателем, причисляющим себя к религиозно-национальному, антиассимиляционному крылу еврейской интеллигенции. Об остальных ее течениях и группировках представляем благосклонному и беспристрастному читателю судить a fortiori.

IX

Основным политическим феноменом, выкристаллизовавшимся в процессе революции, явилось установление государства на началах не только чисто светских в смысле современной конституционно-правовой теории европейской демократии, но и в том смысле, что из теоретического и идеального понятия государства окончательно и радикально, с беспощадностью и фанатической последовательностью выброшено было все то, что связывает в умах граждан реальность и ценность существования государства с реальностями и ценностями, выходящими за пределы чисто земной, ограниченной во времени и пространстве сферы. Ибо всякое государство, не исключая и тех, которые возникли еще на свежей людской памяти и в основу устройства которых легли «ультрасовременные» и «прогрессивные» начала, не может в условиях земного несовершенства не притязать (именно в силу своей иной раз даже без особенных жертв и усилий добытой суверенности) на конечную и непререкаемую святость своего авторитета. Конечно, в известной области неоспорима тенденция современного государственного права создать концепцию государства, целиком умещающуюся в пределах утилитарно-телеологических предпосылок справедливости и общего блага; тенденция эта восходит теми или иными путями к теориям общественного договора, созданным французскими просветителями; и английскими утилитаристами конца XVIII-го и начала XIX-го века. Не подлежит, однако, сомнению, что некоторые явления, как, например, наличность очень сложных и Острых гражданско-политических эмоций, связанных с абсолютным (даже вопреки международной справедливости и экономической выгоде) ценением святости и неприкосновенности государственной территории от вожделений соседей, — обличают с достаточной ясностью, что в то же время государство, будучи внешней и исторической оболочкой определенной во времени и пространстве культуро-личности, в своих отношениях и проявлениях выказывает интенсивное стремление выйти в известном смысле за пределы своей пространственной и временной ограниченности и проецировать некие твердые контуры своего реального политического бытия в обоих направлениях временной беспредельности. Государство не только проявляет несокрушимую даже величайшими неудачами и разочарованиями волю к самоувековечению и самоутверждению в грядущих веках человеческой истории даже ценою самых тяжелых материальных и человеческих жертв, и проявляет эту волю во всех актах и усилиях своей внешней и внутренней политики: оно и в ценении своего прошлого, в созерцании и возвеличивании туманного героического мифа о своем земном установлении и происхождении, в эсхатологических чаяниях своего грядущего мирового призвания упирается в область метаисторического и металогического. Что эту область совершенно проглядели творцы рационалистически-утилитарных теорий происхождения и назначения государства, можно объяснить тем, что при всей бурности событий, потрясавших человечество на грани XVIII-го и XIX-го столетий, такие вопросы, как территориальные границы и этнографический состав государств, в общем оставались вне области внимания и критики со стороны основных течений и стремлений тогдашней политической мысли (такие события, как раздел Польши, возникновение С.-А. Соед. Штатов и т. п. тоже больше расценивались с точки зрения борьбы различных социально-политических сил и устремлений). Только наше время, в котором социальная борьба сопровождается и осложняется чрезвычайным обострением отношений междугосударственных и междунациональных, обнаружило всю односторонность и недостаточность отвлеченно-рационалистических теорий для обоснования и защиты существования государства как своеобразной и неповторимой формы выявления некоторой, национальной или наднациональной, симфонической культуро-личности.

Здесь, в этой области ближайшего схождения и пересечения земного и потустороннего, временного и вечного, в которой кроется для государства и величайшая, губительнейшая опасность самопоклонения и самовозвеличения паче меры, опасность искажения правильной перспективы ценностей и срыва в пропасть, выпадает из рядов взыскующих, Царствия Божия и поклонения князю мира сего, — здесь источник извечного и неизбывного трагизма в отношениях человека к Богу и кесарю, трагизма, кровавый след которого стелется по всему страдальческому пути истории человечества от времен мифических и библейских и до наших дней.

Русский большевизм впервые на памяти людей произвел в масштабах поистине планетарных попытку самовыключения из этой непрерывно-трагической цепи истории, совершенно отбросив в официальной своей коммунистической теории всякие притязания на преемственность своей власти от какой бы то ни было предшественницы, которая могла бы связать его с мифическим преданием о заложении того государства, территории которого суждено было сделаться ареной и экспериментальной станцией его социально-революционного опыта. Большевизм впервые выбросил из логического построения своего социально-утопического замысла всякие намеки на мистические и иррациональные субстраты государства, как устарелый и зловредный предрассудок, стоящий на пути универсального осуществления социалистического общества, и открыто провозгласил государство орудием господства и торжества над всеми классами общества одного избранного, выбрав для себя в качестве такого господствующего класса на переходное время до полного осуществления уравнительной утопии класс рабоче-пролетарский. В этом смысле большевизм впервые обосновал существование и цель государства, покуда обладающего известной национально-культурной и территориальной индивидуальностью, на началах, сознательно устремленных к растворению и самоликвидации этого государства. С этой стороны самым, быть может, революционным и парадоксальным пунктом конституции советского государства является, конечно, пункт о праве выхода любой части советской федерации из ее состава, чем количественный объем государства становится a priori неопределенным и границы его — бесконечно емкими. То, что на самом деле попытка такого выхода была бы подавлена и жестоко наказана центральной властью, хотя бы и под предлогом пользы для «социально-прогрессивного» диктаторского класса — это только ярко иллюстрирует утопичность утилитарной концепции государства, не лишая в то же время территориально-политическую часть советской конституции значения поистине необозримого. Критика этой части должна была бы выходить далеко за пределы доводов против априорной неопределенности количественного состава государства как субъективно-правового деятеля и контрагента, на которые направлено внимание европейских исследователей советской конституции. Но именно от последних, конечно, менее всего можно ожидать важных выводов и прозрений в этой области; и только некая будущая, независимая от европейской юридическая наука, не помутненная мертвым осадком старых рационалистических предрассудков и произвольностей, сможет различить и тут, в безбрежно-утопическом максимализме коммунистического изуверства, в исступленном пафосе его идоложертвенного человекоистребления во имя химеры осуществления земного рая, — все те же вечные, неистребимые в сердцах и умах людей устремления к утверждению пространственно и временно ограниченной власти земной на началах иррациональных и потусторонних, пусть и искаженных в данном случае до неузнаваемости гримасой конвульсивного богоборчества.

Вот этот-то метафизический соблазн устроения общества на началах исключительно рациональных и грубо утилитарных, снятия с материальной плоти государства последних украшающих риз и низведения его на степень временной организации, осуществляющей в наличных условиях политической действительности определенное и выразимое в позитивных терминах задание — отозвался гулким, всезаполняющим эхом в опустошенной, лишенной всяких религиозных устоев и религиозно-нравственных установок дряблой и слепотствующей душе еврейского периферийного интеллигента. Вытравив упорной и планомерной работой нескольких поколений из своего сознания последние остатки принесенной в мир еврейским народом великой, основоположной для исторической динамики всякой культуры идеи о грозном и благодатном завете, данном человеку Богом, еврейская интеллигенция лишает этим свой же еврейский народ права на признавание этой своей исконной заслуги перед человечеством. Она обратила неистребимую в человеке духовную жажду поклонения и благоговения перед высшим Существом в постыдный порок автоидолатрии, самопоклонения и самообожания, подведения некоторого лжерелигиозного фундамента под голый факт плотского существования народа Израильского и бессознательного, инстинктивного оправдания самых некрасивых форм национальной нетерпимости и исключительности, уживающейся с самыми крайними формами социального и политического радикализма. Утеряв вместе со всеми другими богатствами религиозного опыта исторического еврейства способность постижения его мессианских судеб только в живой сыновней связи с Божеством, она низвела значение и ценность мирового явления еврейства в область ценностей, лишь в земном и ограниченном плане первейших и важнейших, но в плане высшем, sub specie aetemitatis, подчиненных и предпоследних, каковы власть, национальность, государство и его земное, утилитарное назначение. Так возникла, неизбежным и фатальным образом, как уже отмечалось выше, лживо-трагическая коллизия между признанием ценности государства, справедливости требования им усилий, тягот и подвигов со стороны своих членов для своей защиты и внешне-исторического проявления — и притязаниями со стороны обмирщенной и обесцвеченной, лишенной мессианского ореола, по существу схожей с шовинистическим самообожанием так называемых малых самоопределяющихся народов, современной идеи еврейства. От этой коллизии периферийный еврей попытался отделаться самым простым образом: он низвел родину-государство, его значение и ценность из области ценностей предпоследних и в вышеуказанном смысле второстепенных — еще дальше, в третьестепенную область ценностей чисто житейских, технических и утилитарных. Исторические и житейски-бытовые условия до войны и революции и не требовали с его стороны особенно тщательной и твердой установки правильной перспективы ценностей, а его относительно бесправное положение при старом порядке даже подводило под его ложное построение прочное, казалось, этическое основание. Война и революция с небывалой дотоле остротой и воистину трагической прямолинейностью поставила перед ним ребром необходимость постановки проблемы власти, государства и земного отечества на подобающее место. И лишь очень немногие еврейские интеллигенты, пережив среди ужасов революции вместе со всей Россией всю тяжесть катастрофических бедствий, испытали в своих социально-политических убеждениях переворот, принявший, как и для столь многих дотоле неверующих христиан, форму переворота лично-религиозного. Огромная же, подавляющая масса их с фанатическим, нерассуждающим и самозабвенным восторгом, воистину как приход некоего вожделенного лжемиссии, восприняла демоническую мистерию появления коммунистической власти. Голос, с высоты самой деспотической власти возвестивший окончательное упразднение всяких иррациональных и потусторонних элементов в понятии и проблеме государств и власти, прозвучал для еврейской интеллигенции как иерихонская труба, свалившая здание старых «патриотических предрассудков» и принесшая упразднение греха в грядущем и индульгенцию от греха в прошлом.

Появление большевизма как раз в весьма напряженный момент истории человечества освободило еврейского интеллигента от трагической необходимости дать ясный и точный ответ на поставленные историей проблемы власти и отечества тем, что коммунизм самым радикальным образом отбросил в сторону самую идею отечества, власти и государства как культуро-личности и как ценности в земных, посюсторонних масштабах наивысшей. Таким образом большевизм сыграл на самых тонких и чувствительных струнах периферийного еврея, подверг приятной усыпляющей щекотке его дух, по самой сущности своей лжерелигиозной природы всемерно избегающий претерпения и постижения трагедии и трагического элемента в жизни. (Здесь нас не должен вводить в заблуждение бесспорный факт действительно трагически-бедственной в житейски-бытовом плане судьбы огромной массы еврейской интеллигенцией которая, однако, очень редко разрешалась в каких-нибудь истинно трагических и глубоких переживаниях и внутренних преодолениях, а больше проявлялась в жалобном нытье и утопической отчужденности по отношению к историческим судьбам и жизненной практике государства.) Именно поэтому подавляющая часть еврейской коммунистической и коммуноидной периферии, пребывая в духовном плену у лживой европейско-большевистской позитивной и науковедческой социологии, так до конца и осталась бесконечно чуждой идее великой русской революции как события в своих конечных онтологических корнях и по своей единственной в летописях исторического человечества катастрофичности не поддающегося истолкованию и объяснению в пределах и терминах каких бы то ни было конкретно-исторических причинно-следственных рядов. Она до сих пор не живет более или менее ясно сознаваемой внутренно и выявляемой наружно верой в вечность и несокрушимость призрачного марева коммунистической утопии; в ее скудном, сером сознании, не способном к коренным и глубоким различениям, столь характерным для истинной культурности, русская попытка осуществления утопии земного рая представляется чем-то таким, что при ином сочетании внешних социально-политических условий могло бы быть предпринято, и с гораздо лучшим успехом, в любой другой стране! С изуверской извращенностью мысли и ощущения реальности она ищет в фактах революции, самым явным и убедительным образом изобличающих ложность и лживость марксистских мудрствований, какой-то конечной их проверки и утверждения и обливает грязью и издевательствами тех, кто ставит перед собой проблему России, ее искательства и страстотерпчества, в конечном, неизбывном трагизме российского мессианского призвания, его неповторимо-своеобразных характерологических и эмпирико-исторических предпосылок и его предустановленной судьбоносности.

X

Политический лжеидеал государства, построенного исключительно на рациональных и утилитарных началах и устремлениях, является, однако, далеко не самым главным по силе притяжения лжерелигиозным соблазном, которым большевизм привлек к себе сердца и умы еврейской интеллигенции. Да и в самой большевистской концепции пролетарского государства принцип государственно-политический, в собственном смысле этого слова, целиком и без остатка намеренно принесен в жертву началам классово-социальным. В ней, наряду с полным непризнанием самодовлеющего значения за государством как носителем и внешне оформленной оболочкой определенного культурно-личностного содержания выдвигается на передний план общественно-политической мысли и делания задуманная в гигантских, вселенских чертах и проводимая с крайним напряжением административного, агитационного и устрашительного аппарата социальная утопия.