Европа кружилась в вальсе (первый роман)

Он медленно распрямился. Униформа совершенно потеряла форму, мундир пришлось одернуть за фалды, чтоб он опять плотно облегал плечи и грудь, чтоб не было на нем ни единой морщинки. Затем он наклонился за шлемом и надел его на себя. Белые пряди упругого конского волоса расправились сами собой.

И вот он снова стоит, распрямившись, с саблей на боку, гвардеец, который все-таки обязан вернуться в замок, в караульное помещение. Нужно отдать портфель, оставить лошадь, переодеться в пехотную униформу, а потом снова ехать домой, в урочный час, о котором он известил жену заранее, чтоб она могла вовремя приготовить ужин. Это первое, что начинает брезжить в смешавшихся мыслях.

Поэтому Бранко Беденкович выходит из квартиры, старательно запирает за собой дверь, несколько замедляет шаг, чтобы выслушать сообщение госпожи Лефлер: маленького Пауля взяли с собой в садик Матушки, их попросила об этом госпожа Беденкович, — да, все это ему приходится еще выслушивать, чтобы не показаться невежливым, а главное, чтобы не показать вида, будто его застигло врасплох совсем иное развитие событий, нежели то, какого он ожидал… И вот уже шпоры бренчат по лестнице, и сабля лязгает, задевая за каменные ступени. И вновь соседи подсматривают за ним из-за приоткрытых дверей, но гвардеец тщательно следит за тем, чтобы не встретиться с ними взглядом, так как чувствует, что сейчас эти взгляды злорадны, насмешливы, что весь блеск его униформы не понудит глаза соседей смиренно опуститься долу, напротив, они торжествуют победу над ним, обращают его золото в мишуру, его оружие — в детскую побрякушку.

Не утешает и выражение горделивого довольства на лице мальчишки, получившего привилегию подержать гвардейского коня под уздцы.

Сидя в седле, Беденкович, разумеется, знает, в какую сторону направить коня, знает, где нужно свернуть на Лерхенфельдерштрассе; знает, не забыл еще, куда ему ехать и что он должен сделать в ближайшее время. Это как бы тщедушная ограда из тонких реек, которая обозначает ему дорогу и не дает доступа никаким другим мыслям, кроме тех, которые связаны со стоящей перед ним в данный момент задачей. Но когда эта ограда в конце дороги кончится, он окажется во власти сумрачного прибоя, пока еще только смутно ощущаемого, вскипающего волнами в глубинах его души, порожденного и питаемого потрясениями последних минут, — Беденкович все еще не может прийти в себя, все обдумать и сделать какой-либо окончательный вывод. А сделать его, прийти к какому-то решению нужно, это мужчина знает, хотя и не отдает себе отчета, почему это необходимо. Он только чувствует неотвратимую неизбежность такого шага, который придется сделать. Рано или поздно.

Рано или поздно… То-то и оно…

Собственно, у него две возможности: либо принять решение сию минуту (но какое решение?), либо… либо позже. И чем большее значение придавал он предстоящему окончательному выводу, тем настоятельнее убеждал себя в том, что нужно проявить максимум благоразумия, тщательно проанализировать и взвесить все факты нынешнего дня, да, собственно, не только нынешнего, — словом, действовать с предельной осмотрительностью. К этому его обязывает не только репутация супруга и главы семейства, проживающего на улице Менцель, но сверх того, а если посмотреть в корень, то в первую очередь, честь гвардейца. Как-никак, все-таки на нем лежит отблеск императорского величия, в этом его никто не разубедит, он это знает, потому что чувствует!

Стоило Беденковичу дойти в своих размышлениях до этого момента, как ему тотчас же полегчало, у него появилось ощущение, будто он очутился на некоей высоте, откуда гораздо трезвее и уже с некоторой долей отрешенности смотрел на все, что еще минуту назад лишало его душевного равновесия. Стало быть… Стало быть — позже.

Когда возле дворцовой конюшни он передавал коня, а затем переодевался в караульном помещении, никто не мог заметить в нем никакой перемены. Тем более что он никогда не был слишком разговорчив.

Никакой перемены не заметила и Герта, поджидавшая с Паулем к ужину главу семьи.

Дома все было в полном порядке и на обычном месте. Наброшенное на спинку кровати одеяло в спальне свисало до самого пола, подушка, по обыкновению, была поставлена продольной стороной поперек постели, чтобы лишь перед тем, как лечь, Бранко удобно положил ее, проветренную, пронизанную воздухом, себе под голову. И пепельница с бронзовой нимфой, как всегда, стояла на столике в гостиной без малейших следов пепла, потому что в семье Бранко Беденковича никто не курил.

9. ФАМИЛЬНЫЕ ОСЛОЖНЕНИЯ

Когда случалось что-либо из ряда вон выходящее, окружение императора пристально следило за тем, какой будет первая реакция монарха. Сплошь и рядом это была лишь одна-единственная фраза, которую Франц Иосиф ронял, застигнутый врасплох. Но эта непосредственная его реакция являлась по сути дела директивой касательно того, какую позицию в данном вопросе надлежит занять двору. Так, старательно были зафиксированы и молниеносно распространены высказывания императора после того, как он получил известия о самоубийстве сына и о гибели императрицы Элизабет.

Как только в Ишль пришла телеграмма о покушении в Сараеве, первых слов императора ожидали не просто с любопытством, поскольку широко было известно неодобрительное отношение императора к бесконечным реформационным планам Франца Фердинанда, так же как не являлось тайной и его несогласие с мезальянсом наследника. С другой стороны, опасались влиятельной, хотя и небольшой группировки вокруг «правительства в Бельведере»; кроме того, были известны близкие отношения с покойным Вильгельма II.

С тем большим нетерпением было подхвачено высказывание императора: «Всемогущего нельзя провоцировать безнаказанно. Порядок, поддержать который у меня, к сожалению, не хватило сил, был ныне волею всевышнего восстановлен».

Директивы более ясной нельзя было и желать!

Даже князь Монтенуово не мог желать ничего лучшего.

Наконец-то он дождался! Его бородка клинышком воинственно выставилась вперед, глаза полуприкрыты, словно бы вперились в ближайшее будущее, когда он сможет наконец, наконец-то, свести счеты с покойным! Прошло уже несколько лет с той поры, как Франц Фердинанд нанес ему смертельную обиду, но никакое время не могло заживить рану — след злоумышленно нанесенного удара. Да, злоумышленно, потому что князь не сделал тогда ничего, что выходило бы за рамки его обязанностей обер-гофмейстера, служебным долгом которого является, помимо прочего и в первую голову, следить за соблюдением придворного этикета. И вот как-то однажды на придворном балу он воспрепятствовал тому, чтобы супруга наследника, по происхождению не принадлежавшая ни к одной из царствующих фамилий, заняла место среди других принцесс. В тот раз Франц Фердинанд демонстративно покинул с женою бал. Когда на следующий день Монтенуово попросил в Бельведере аудиенции, чтобы объяснить и мотивировать правильность своих действий, наследник не только не принял его, но велел передать — передать через третье лицо! — чтобы князь не забывал, что он из рода Нейпергов! И хотя этой шпильке было более ста лет, она не стала от этого менее колкой. Дело в том, что отец Альфреда, князь де Монтенуово был внебрачным сыном графа Нейперга и Марии Луизы, вдовы императора Наполеона, что и впрямь не являлось образцовым примером законно-династического происхождения.

Поэтому когда князя вызвали в Шенбрунн с тем, чтобы он как гофмейстер представил на одобрение разработанный им проект траурной церемонии по случаю похорон Франца Фердинанда и «этой Хотек», как не без ехидства называл он ее, хотя император сразу же после свадьбы пожаловал ей титул герцогини фон Гогенберг; когда он поднимался по голубой лестнице, а затем шел через гвардейскую и бильярдную комнаты к аудиенц-залу, он был совершенно уверен, что его проект траурного обряда не только будет одобрен, но и снищет ему похвалу.

Действительно, между ним и императором обнаружилось полное совпадение взглядов по всем затрагивавшимся вопросам, и было сущей формальностью, когда Монтенуово, предваряя свой доклад, заявил, что строго придерживался традиций испанского придворного церемониала и что личные мотивы при составлении проекта не играли ровно никакой роли. Он, Монтенуово, всегда ценил выдающиеся качества покойного, которого считал…

Легкое движение руки императора прервало эту совершенно излишнюю тираду. Франц Иосиф знал о своем гофмейстере все, и Монтенуово знал, что императору все известно. Потому тот и дал ему это поручение.