Евсения. Лесными тропками

– А вот про то мне не ведомо, - развел лапками бесенок.
– Они встречались очень редко и всегда без свидетелей. Чаще всего - в доме у Ольбега. А там...

– Каменные заборы, собаки. Так что, не подслушаешь, - усмехнувшись, сняла я с бесовского рожка дубовый лист.
– Все понятно. Мне знаете что вспомнилось?.. Ольбег ведь в Букошь перебрался всего шесть лет тому назад. А мне сказал, что знает волхва уже лет тридцать. Теперь, бер... Он тоже в заповедном лесу прожил лет тридцать. Мне про то сам волхв как-то говорил, мол, старый уже наш "лесной царь", но ты все одно в ту часть леса не суйся. Но, и это еще не все...

– обвела я глазами своих собеседников.
– Адона в наше с ней последнее утро мне рассказала, что батюшка Угост лишился своих магических сил тоже лет тридцать назад. И поспособствовал этому его тогдашний подельник... Так я теперь и думаю, не слишком ли часто это число повторяется?

– Угу, - качнув головой, усмехнулся Стах.
– Тем более, если учесть, что алант пропал вместе с Омегой тоже почти тридцать один год назад. И звали его Донатис. Фамилию, к сожалению, не помню.

– Жизнь моя, пожухлый лист...
– откинулась я спиной к дубовому стволу.
– Стах, так что же это получается? Кого я в итоге со службы "уволила"?

– Ну-у...
– неожиданно расплылся мужчина, - Получается, что вольную ты дала предпоследнему незаконному владельцу Кентаврийской Омеги, лишившему магии твоего бывшего родственника. За что вскоре он и получил новое место жительства и гордое имя "бер". Хотя, могло быть и в другом порядке. Кто ж теперь нам ответит? А Ольбегу в результате, от этого собирателя хамровой живописи досталась священная подкова.

– А что это за... "хамровая живопись" такая?
– с трудом воспроизвела я неясное слово.

– Да, обычные картины, - скривился, выпрямляясь в полный рост мужчина.
– Правда, запрещены в Джингаре, а значит и здесь, в Ладмении, тоже - в черном списке у Прокурата. Их в свое время написал один, очень талантливый художник. А вся канитель с этим запретом, "хамром", по-арабски, и началась с того, что служил он евнухом при султанском гареме.

– Стах, говори яснее, - нетерпеливо нахмурила я лоб.

– Так я и говорю, что запечатлевал он на своих полотнах тех, при ком служил. И все бы ничего - если б потом картины эти не стали доступны восторженной публике вне стен дворца. Все двадцать восемь штук.

– А если, еще... яснее?

– Рисовал он султанских жен и наложниц в их естественной среде - на подушках, среди цветов и в тому подобной обстановке. А те, от скуки, ему в тихушку позировали. Причем, в обнаженном виде. Они же не знали, что автор коллекции, вдруг, захочет широкой известности?

– А-а-а...
– тоже широко открыла я рот.
– Обнаженные дамы, значит?

– Ну да... Вставай, Евсения, пошли. Хватит с нас на сегодня вопросов и ответов, - подтянул меня за руку мужчина, но, меня, вдруг, ступор накрыл:

– Погоди, погоди. А вот та дама, что проявилась, как морок в моем доме, она могла быть из той, запрещенной коллекции? Как ты думаешь?

– Я сейчас не совсем понял?

– Ну-у, вот эта... О-ой...
– Любоня, проходящая мимо с полотенцем в руке, на миг замерла, потом окинула спокойным, оценивающим взглядом уже знакомую "соперницу" и со вздохом констатировала:

– Срам-то, какой, Мокошь - благочестивица.

– О, госпожа души моей, ты, несомненно, гораздо ее лучше. И местами даже...

– Пасть свою похабную закрой. Стах, а ты на вопрос мой ответь.

– Да. Вполне могла, - изумленно повернулся ко мне мужчина.
– Я видел несколько копий других картин из того же собрания в одном... музее. Стиль тот же, да и выбор натуры. Евсения, а...

– Ага...
– оторвала я взгляд от, во второй раз, с позором тающего морока.
– Ольбегу, значит, от аланта не только Омега досталась, но и его незаконная живопись. Я эту коллекцию видела у него в доме... как раз, в этом самом стиле. Потому и изобразила по памяти.

– Евсения... ну ты даешь.

– Я вас за стол не пущу, пока не смоете с себя всю ночную гадость. Так и знайте, - да-а... А вот, подружка моя, взамен исчезнувших страхов очень быстро возвратила свой прежний командный тон...

Вода... Она все смывает. Уносит с собой далеко-далеко. И больше не возвращает. Вот и нам бы так... научиться. Чтоб каждая плохая мысль, каждое темное воспоминание, раз черкнув по душе, навек уносились прочь. Но, к сожалению, такое вряд ли возможно, и память нам нужна, чтоб зарубки, оставленные болью на душах, заставляли умнеть. Или, хотя бы, быть осторожнее...

– Евсения... Евсения, ты льешь мимо.

– Ой, извини, - вновь направила я водяную струю из бурдюка на голую спину Стаха.
– Рубашку жалко. Красивая была... Синяя.

Мужчина фыркнул, мотнув головой, и брызги с его волос радужно разлетелись повсюду:

– Подумаешь, рубашка. Туда ей и дорога, - стянул он с моего плеча льняное полотенце.
– Она вообще несчастливой оказалась.

– Это почему?

– Да потому что, в обоих случаях, когда я ее надевал - обязательно получал в челюсть. И в Солнцеворот и вчера. Так что, сожжем ее в костре, как символ.

– Символ потерпевшей челюсти?

– Ну да... Евсения, - исчезла, вдруг, с мужского лица улыбка.
– Я все же скажу тебе.

– Стах...

– Пожалуйста, выслушай... Мы не можем исправить свое прошлое. У нас нет над ним власти. Но, и живем мы не в нем. Мы живем сейчас, в этот самый миг и в этом самом месте. Стоим напротив друг друга, смотрим друг другу в глаза и живем. Ты меня понимаешь?

– Ага. Стоим и живем... сейчас.

– Сейчас... И над этим "сейчас" у нас есть власть. И именно в этом "сейчас" я очень сильно постараюсь, чтобы тебе больше не было больно. А еще сделаю все, чтобы ты научилась мне доверять. Потому что я тебя люблю и для меня это тоже - вопрос жизни.

– Но, я тебе уже доверяю. Иначе бродяжничала бы сейчас в гордом одиночестве.

– Доверяешь?
– приблизился ко мне мужчина вплотную и осторожно приложил свои прохладные ладони к моему лицу.
– Тогда, закрой глаза.

– Зачем?

– Но, ты же мне доверяешь?
– насмешливо прищурился он.

– Хоро-шо...

Легкий порыв ветра сначала прошелся по моему мокрому лбу, носу и щекам, а потом, после глубокого вдоха сосредоточился на еще распухших губах:

– Вот сейчас я подул, и у тебя все сразу заживет... Так мне мама всегда говорила, - тихо произнес Стах и я, не открывая глаз, поняла, что он в этот момент улыбается... Поэтому тут же расплылась в ответ: