Факелоносцы

— Голыми руками? Сомневаюсь. Но могу себе представить, что ты сдуру и впрямь мог бы сунуться… Ладно, я благодарю тебя за дельфина. Он будет моим рабом вместо Гунды, того, которого убил прошлой зимой медведь.

И таким образом, Аквила, декурион римского кавалерийского отряда, стал Дельфином, рабом старого Бруни, существом, значащим меньше, чем хорошая охотничья собака. Никто не нашел нужным спросить его настоящее имя или хотя бы предположить, что оно у него есть, а он не счел нужным сообщать его. Оно принадлежало той, другой жизни, а не здешней, проходящей на этих омываемых заливом и продуваемых штормовыми ветрами берегах Западной Ютландии. Ютландия — страна ютов. Хотя Аквила, как и его соотечественники, всех живущих за Северным морем и промышляющих набегами считал саксами.

Селение Уллас-фьорд теснилось вокруг крашеного дома вождя Хунфирса. Именно на фронтоны его дома, увенчанные оленьими рогами, падали первые лучи нового дня, озарявшие вересковые пустоши, и последние вечерние лучи садящегося над заливом солнца. При каждом домике имелись скотный двор, хозяйственные постройки, соломенные ульи и даже редкие яблони с обломанными ветром ветками. За селением шли хлебные поля, каменистые пастбища, а еще дальше — лесные дебри. Жилище Бруни ничем не отличалось от других в этой деревне — длинное, как сарай, строение с высокой крышей из дерна, дающей тепло и закрепленной на случай осенних и весенних штормов толстыми жгутами из перевитого вереска толщиной с руку Аквилы. От входа, расположенного на одном конце дома, между стойлами для лошадей и скота вел проход к жилой части на другом конце дома. Там в очаге из камней, обмазанных глиной, горел огонь, и там жила, ела, спала семья — сам старый Бруни, Ауде, мать Тормода, и Торкел, его младший брат, а иногда и Тормод, хотя большей частью он спал в доме вождя с другими молодыми воинами. Рабы спали на сеновале над стойлами. Аквила лежал рядом с еще двумя рабами с фермы, вдыхая запах их немытых тел и согреваясь теплым дыханием коров.

А осень между тем сменилась зимой, и наступила темная пора.

Среди добычи, доставшейся Тормоду при дележе, была бронзовая шкатулка с затейливым и очень красивым рисунком из синей и зеленой эмали. Предполагалось, что со временем ее купит кто-нибудь из торговцев, иногда заходивших в селение, а пока ее хранили в большом сундуке, который стоял под окном и был украшен узором, напоминающим извивы драконьего хвоста. Ни Тормода, ни его родню не слишком-то заинтересовало содержимое шкатулки, с их точки зрения, ничего ценного оно не представляло. Но однажды вечером, когда бушевал осенний шторм и залив ревел как открытое море, Аквила, войдя в дом с охапкой мелкого плавника для очага, застал Бруни с внуками, склонившимися над чем-то, что держал в руках старик. Бронзовая шкатулка стояла рядом, крышка ее была откинута. Ауде стряпала вечернюю еду, состоящую из мучной похлебки, жареной трески и бобов.

Аквила, на момент задержавшийся между последними стойлами, услыхал, как Бруни с отвращением проговорил:

— Нет, тут голову сломаешь. Может, это колдовство, мне оно не нравится.

— Тогда лучше сжечь, спокойнее будет, — предложил Тормод.

Старик важно кивнул, словно вынося глубокомысленное суждение, и повернулся к очагу, чтобы бросить на пылающие березовые поленья вещь, которую держал в руках.

И в этот миг Аквила разглядел, что это такое, и, уронив на пол пропитанные солью дрова, поспешно шагнул вперед.

— Нет, нет, не бросай! Это не колдовство, это не опасно!

Бруни метнул на него взгляд из-под морщинистых век.

— Значит, ты видел такую штуку раньше?

— Я много таких видел.

— Да? Что же это такое?

— Книга. Ну, скажем так: слова, которые произносит человек, как бы ловят и заключают в длинный свиток в виде маленьких черных значков, а потом другие люди в другое время и в другом месте извлекают те слова из свитка. И намного позже, уже когда того человека, который произнес их, давно в живых нет, говорят их еще раз.

— Значит, это все-таки колдовство, — убежденно повторил младший из мальчиков. — Как наши руны.

— Не болтай глупостей, — оборвал его дед. — Руны есть руны, они не похожи ни на что другое. В них скрыто самое могущественное колдовство. Бог Один [12] добыл его для людей своими страданиями. Он девять дней провисел на дереве ради того, чтобы узнать их секрет.

— Все равно эти слова тоже вроде колдовства, — заявил Тормод, оторвав взгляд от свитка, который дед не выпускал из рук. — Но может, они и правда не причиняют вреда. Только кто в наши дни умеет читать слова мертвого человека?

12

О дин — верховный бог в скандинавской мифологии.

— Любой, кто понимает их, — ответил Аквила.

— Ты умеешь?

— Умею.

Старый Бруни, внимательно разглядывавший волшебные значки, перевел свой хмурый взгляд на Аквилу.

— На, — он протянул свиток, — скажи нам слова, что тут нарисованы, тогда мы, может, и поверим тебе.

Аквила заколебался, все в нем вдруг взбунтовалось. С какой стати открывать сокровища духа цивилизованного мира этим варварам, которые плюют в доме на пол и едят и спят как свиньи? Но тут же он протянул руку и взял у старика этот прекрасный образец искусства римского писца. В глаза ему бросились знакомые слова: это была Девятая книга «Одиссея», и, к счастью, в латинском переводе — к счастью, ибо, несмотря на терпеливые старания его наставника Деметрия, греческий давался Аквиле с трудом. Неуверенно, запинаясь, Аквила начал вслух переводить на сакский: «Мой остров лежит далеко в открытом море, ближе к Западу, нежели к своим соседям, которые… которые обращены к восходу и к солнцу. Страна моя сурова, но она рождает крепких мужчин. И наверное, в глазах всякого человека родной край кажется лучше всех…»

Старик и мальчики нагнулись вперед и беспрерывно переводили взгляд со свитка на лицо Аквилы и обратно, словно пытаясь угадать, в чем тут секрет.

— А кто он был, который это сказал? — спросил Бруни, когда Аквила достиг конца главы.

— Человек по имени Одиссей. — Аквила решил обойтись для простоты без Гомера, вложившего свои слова в уста Одиссея. — Он был великий мореход, вечно плавал далеко от дома.

— Вот как. — Свирепый старый воин кивнул. — И поэтому он скучал по родной гавани. Так, так, нам всем знакома тоска по дому, но нам знакома и другая тоска: она начинает одолевать, когда набухают на березе почки и когда опять зовет море. — Старик уселся поудобнее и вытянул большие косолапые ноги, придвинув ступни поближе к огню. — Почитай мне еще про морехода, который чувствовал то же, что чувствовал я, когда был молодым и ходил китовыми тропами.

И Аквила, присев на корточки у огня, бросавшего дрожащие неровные отблески на папирус, стал переводить дальше: «В тот раз мне удалось бы добраться благополучно до моей отчизны, если бы не зыбь, не морские течения и северный ветер, которые объединились против меня, когда я огибал мыс Малея, и отогнали от Киферы далеко в море…»

Внезапно он услышал, как эти знакомые слова произносит густой красивый голос Деметрия; рев штормового ветра в заливе вдруг превратился в рев летнего урагана, бушевавшего в большом лесу. Он опять сидел дома, в атрии, переживая те последние, по-особенному светлые мгновения перед тем, как залаяли собаки и той жизни пришел конец. Аквила увидел, как сверкнул на отцовской руке, гладившей голову Маргариты, изумруд, увидел кроткое бледное лицо Деметрия, склоненное над свитком, Флавию, расчесывающую волосы в свете очага.

Он запнулся, пытаясь подобрать нужное слово, — и настоящее вдруг навалилось на него всей тяжестью, оглушило, как громкий стук захлопнувшейся двери в тюремной камере. Но он продолжал читать. Ничего другого не оставалось. Только к горлу подступила безнадежность, и какое-то мгновение он читал по памяти, так как перестал различать буквы.

Уже позади остались лотофаги, [13] Одиссей с матросами уже достиг острова циклопов… и тут Ауде отвернула от огня раскрасневшееся лицо.

13

Лотофаги (греч.) — пожиратели лотоса. В «Одиссее» приводится миф о том, что люди, отведавшие лотоса, забывают прошлое.

— Хватит рассказывать сказки. Ешьте, пока добрая пища не испортилась.

Наваждение кончилось. Аквила опустил свиток, дал ему свернуться и уложил в шкатулку с остальным добром, а хозяева принялись за дымящийся ужин.

— Когда я был молод, я был воином, и никто не мог устоять против моего меча, разящего подобно молнии, — проговорил Бруни, протягивая руку с роговой ложкой, чтобы зачерпнуть из общего котла. — Зато теперь, когда я стар и только мудрость осталась при мне, — у меня есть раб, который умеет говорить слова давно умерших, просто глядя на черные значки. Поистине я все еще большой человек среди моего народа. — Он глотнул горячей похлебки, закашлялся, неряшливо брызгая едой, и выплюнул похлебку в огонь. Затем он устремил на Аквилу пристальный суровый взгляд. — И все же, будь моя рука достаточно сильна, чтобы держать меч, и будь под ногами у меня палуба, мой раб мог бы лежать на дне моря на глубине семи галер, и я бы о нем не пожалел.