Факелоносцы

— А что ты сделал, когда вернулся на пепелище?

— Я помолился за сожженное аббатство и убиенных братьев, а потом подобрал на земле топор, уцелевший колокол и корзинку с пчелиным роем и ушел. И пришел сюда, где перед этим отыскал потерянных пчел. И здесь сделал улей и повесил на березу колокол. И прежде чем приступить к постройке первой хижины, я возблагодарил Бога.

— За что же? — грубо прервал его Аквила.

— За то, что Он сохранил меня и я могу нести дальше Его слово.

— И кому ты проповедуешь? Пчелам и хвостатым белкам?

— Бывает паства и похуже. Но у меня есть и другие слушатели. Вон там подальше, в деревушке, живут железных дел мастера. А в большом лесу таких деревушек много. Некоторые жители слушают меня, хотя, боюсь, они все еще пляшут во славу Рогатого на празднике Белтин. Порой же Бог посылает мне гостя, вот как вчера… Да, но, чтобы мне было чем кормить гостей, надо и поработать еще мотыгой, а то сорняки заглушат бобы.

И он опять принялся с безмятежным видом за работу. Желая хоть частично возместить свой долг за пищу и кров, Аквила взялся помогать ему — подбирать выдранную сорную траву и в плетеной корзине носить на другой конец прогалины, где брат Нинний потом сжигал ее. Местность там резко понижалась к востоку, и в просвете между деревьями открывался синий простор, гряда за грядой перекатывались лесистые холмы, переходя вдали в плоскость — то ли прибрежные болота, то ли морская гладь. Аквила опорожнил корзину и застыл, заглядевшись на открывшуюся картину. Дневной свет уже угасал, и лесистые холмы казались размытыми клубами дыма. Должно быть, он глядит сейчас в сторону Рутупий, туда, где Танат, саксы, где, может быть, осуществится его мечта о мщении. Как глупо было пообещать остаться тут еще на одну ночь, задержаться только из-за того, что место это давало ощущение святости! Нет, он пойдет и скажет брату Ниннию, что отправится прямо сейчас или хотя бы сегодня к вечеру. Позже появится луна в последней четверти, и до сна он успеет проделать не одну милю. И эти несколько миль приблизят его к птицелову.

Среди деревьев начали сгущаться тени; когда он наконец нагнулся и поднял корзину, где-то неподалеку мягко ухнула сова.

— Бывало, я приходил сюда каждый вечер, как только заухает сова, поглядеть на Рутупийский маяк, — раздался у него за спиной голос брата Нинния.

Аквила быстро обернулся к широкоплечему человеку в темном одеянии с мотыгой на плече.

— Отсюда так далеко видать? — с некоторым испугом спросил он. Монах словно подслушал его мысли.

— Иногда да. До маяка миль сорок, но в ясную погоду его хорошо было видно. А в дождь или туман я знал, что он все равно там… Но однажды ночью маяк зажегся с опозданием, хотя все-таки зажегся, и сердце мое радостно забилось, как будто я увидел друга. Но в следующую ночь, сколько я ни глядел, огонь так и не загорелся. И я подумал: «Наверно, его просто скрыл туман». Но тумана-то в ту ночь не было. И тогда я понял, что со старым порядком покончено и мы уже не принадлежим Риму.

Оба помолчали. Потом брат Нинний продолжал:

— Позднее до меня дошел слух — по лесным тропам новости передаются быстро, — что римские отряды отплыли из Британии раньше, чем зажегся в последний раз Рутупийский маяк. Странное дело.

Аквила кинул на монаха быстрый взгляд:

— И впрямь странно. И как же это объясняли люди? Что, по их мнению, крылось за этим?

— Духи… предзнаменования… всякие чудеса.

— Но ты этому не поверил, не так ли?

Брат Нинний покачал головой:

— Не то чтобы не поверил. Уж кому, как не мне, верить в чудеса. А только почему-то подумалось… а что, если это какой-то бедняга-дезертир, который не уплыл со своими… мне даже представлялось, что я его знаю. Мне очень хотелось узнать, кто он и какова его история.

— С чего бы дезертиру зажигать огонь на маяке? — спросил Аквила и сам услышал, как грубо прозвучал его голос.

— Возможно, в знак прощания, возможно, как вызов. А может, просто чтобы еще на одну ночь прогнать мрак.

— «Прогнать мрак», — задумчиво повторил Аквила.

Он мысленно вернулся к той последней ночи, когда отплыли римские галеры, снова увидел площадку маяка в мертвенном лунном свете и красное пламя, вспыхнувшее под его руками. А в двух днях перехода этот человек, оказывается, ждал этой вспышки и дождался ее. Вот тогда-то, в сущности, и состоялось их знакомство — его и этого кроткого человека в темной тунике, словно внезапно вспыхнувшее пламя Рутупийского маяка породило невидимую связь между ними.

— Какой ты догадливый, — проговорил он.

Спокойный взгляд монаха покинул дали и обратился на Аквилу.

— Ты говоришь так, будто тебе известно, кто он.

— Я — тот дезертир.

Он не собирался этого говорить. Он даже не сразу осознал, что произнес эти слова. Но едва они сорвались у него с языка, как он понял: ничего страшного, этому человеку можно открыться.

— Вот как, — сказал брат Нинний, сказал без удивления, приняв сообщение Аквилы как должное.

И именно потому, что брат Нинний ничего не спросил его, и потому, что между ними возникла особая связь при последней вспышке Рутупийского маяка, сделав их старыми знакомыми, Аквила, только что боявшийся любых расспросов, вдруг заговорил сам, короткими фразами, полными горечи, и продолжал говорить, не выпуская из рук ивовую корзину, глядя вдаль, туда, за лес, пока вокруг угасал дневной свет.

— Тебе хотелось знать, какова его история, почему он зажег в последний раз маяк… Да просто он понял, что принадлежит Британии… всему тому, что дорого Риму в Британии. Но не самому Риму. Раньше он думал, что это одно и то же, а оказалось, нет. И он дезертировал. Вернулся домой к своим родным. А через два дня пришли саксы. Сожгли усадьбу и убили отца и всю челядь. Дезертира привязали к дереву и оставили на съедение волкам. Волки не пришли, но его нашла дружина, совершавшая набег в тех краях, и забрала его в рабство. Три года он был рабом на ютской ферме, а этой весной половина селения отправилась к Хенгесту на Танат и вместе с ними — хозяин дезертира. Так дезертир опять попал в Британию.

— И сбежал из города Хенгеста, — докончил брат Нинний.

— Ему помог бежать один человек, — добавил Аквила с запинкой. Ни одной живой душе, даже брату Ниннию, не признался бы он в том, что его сестра находится в сакском лагере.

Брат Нинний, видимо, понял, что теперь можно задавать вопросы:

— Ты назвал тех, кто забрал тебя в рабство, дружиной, совершавшей набег, как будто они отличались от тех, кто сжег твой дом.

— Да, те, которые сожгли мой дом, не просто совершали набег, — с горечью ответил Аквила. — Морские Волки не могли забраться так далеко в глубь суши просто так, ни с того ни с сего. — Он умолк, рука его судорожно сжала край плетеной корзины. — Мой отец был душой римской партии, соблюдавшей верность юному Амбросию. Заговорщики послали письмо Этию, стоявшему в Галлии, с просьбой помочь им прогнать Вортигерна и саксов. Сейчас-то об этом уже знают все, и ты тоже. И как ты, наверное, знаешь, единственным ответом им был отвод последних римских отрядов из провинции. Но тут Вортигерну донесли о заговоре, и он решил больше не рисковать. Он отозвал Хенгеста с боевыми дружинами с их насиженных территорий и поселил на Танате у входа в Британию. И он разделался со всеми, кого ему выдали и кого он нашел.

Он вдруг почувствовал, как замер стоявший с ним рядом монах.

— И в том числе с твоим отцом, — проговорил тот.

— И в том числе с моим отцом, которого выдал ничтожный птицелов с крысиной физиономией. — Аквила задохнулся.

Брат Нинний издал какой-то сдавленный звук, и Аквила резко повернулся к нему. Мгновение длилось долго, пока они стояли и смотрели друг на друга. Наконец Аквила спросил:

— Что ты сказал?

— По-моему, я ничего не говорил.

— Но ты охнул. Ты что-то про него знаешь, чего не знаю я. — Глаза Аквилы расширились, верхняя губа прилипла к зубам оттого, что пересохло во рту. — Может быть… может быть, ты знаешь, где он! Скажи мне… ты должен сказать…

— Чтобы ты отомстил ему?

— Чтобы я заплатил долг. — Голос Аквилы прозвучал жестко и спокойно, но за этим спокойствием стояла жгучая ненависть.

— Ты опоздал. Долг уже уплачен.

— Что это значит? Ты пытаешься защитить его, в тебе говорит монах! Ты знаешь, где он, и ты мне скажешь!