Фантастес. Волшебная повесть для мужчин и женщин.

Только в безмолвии и темноте душевной ночи звёзды внутренней тверди спускаются с высот, звенящих песнями, и одаривают своим сиянием человеческий дух. Все мои старания были напрасными. Если песня не приходит сама, отыскать её невозможно.

На следующий вечер всё повторилось. Я одиноко расхаживал в багровом свечении безгласного зала, а душа моя так же одиноко бродила по залам моего сознания. Наконец я забрёл в один из залов со статуями. Бал только что начался, и я с радостью убедился, что танцоры уже не пытаются от меня таиться. Знакомый пьедестал стоял на том же месте, и на чёрном мраморе всё так же еле уловимо мерцали очертания белых ступней. Внезапно я ощутил рядом с собой некое присутствие. Чья–то живая душа страстно умоляла меня наделить её даром зримо являть себя миру, чтобы она могла одарить меня сиянием своей красоты. И во мне пробудилась песня. Хотя я запел совсем негромко, почти шёпотом, при первых же звуках моего голоса танцоры испуганно вскинулись, по их толпе прокатилась волна дрожи, они врассыпную кинулись к своим пьедесталам и замерли — уже не живыми людьми, а бесчувственными статуями, удивительно похожими на людей, но ограниченными одной единственной позой и выражением лица. Как духовный гром по вселенскому пространству, по залу прокатилась тишина, и песня моя смолкла, испугавшись собственного могущества.

Тут в руке одной из статуй я увидел арфу, струны которой ещё дрожали. Когда её хозяйка в спешке пробегала мимо, эта арфа задела меня за локоть, и, должно быть, поэтому мраморные чары не коснулись её. Я подскочил к статуе, просительным жестом положил руку на её инструмент, и у каменных пальцев (наверное, из–за того, что сама арфа так и не успела окаменеть) хватило силы слегка разжаться. Больше вокруг меня не было ни единого признака жизни. Я схватил арфу и, почти не понимая что делаю, провёл по её струнам и запел:

Стопы дивных очертаний, Что скрываются во мгле И без жалоб и роптаний По нагой идут земле, От изгибов безмятежных Бледно–розовой пяты Открывают мне прилежно Чудо женской красоты. Вверх от щиколотки тонкой В нежной путанице вен Икры плоть скользит вдогонку Твёрдой круглости колен. Как от корня сила жизни По стеблю бежит к листам, Поднимайтесь выше, выше К восхитительным устам. Бёдра млечными волнами Мягко вверх и вширь струясь, Храма стройными столпами К чудным тайнам устремясь, Как по лестнице священной, Ввысь восходят не спеша, И в виденьи сокровенном Содрогается душа. Меж ложбин и плавных склонов Мой пленённый взор скользит, Там, где девственное лоно Под туникой лёгкой спит. В нём величья обещанье, Дивных мыслей благодать, Жизни новой предсказанье И обитель ей под стать. Вечным вздохом средь долины В дымке розовых костров Поднимаются вершины Двух заснеженных холмов. Ближе, ближе час блаженства! Дух мой, слов не находя, Лишь вздыхает, к совершенству Неуклонно восходя. Сердце–царь в любви горячей Двух служанок шлёт своих: Две руки, бредя незряче, Постигают мир живых. А потом, в локтях сгибаясь, Вновь спешат на сердца зов, На груди родной сплетаясь, Отдыхают от трудов. Животворными лучами К стройной шее дух скользит, Что над гладкими плечами Светлой башнею стоит. Он готов своим сияньем Мглу пространства разорвать, Чтоб немое изваянье Ликом гордым увенчать. Но проворными струями Выше линии текут И неслышными шагами За собой меня влекут, Чтоб над милым подбородком Наконец уста узреть, Где молчанье жаждет робко От восторга умереть. Словно в мраморных оковах, Губы сладостные спят. Пусть же с них на крыльях слова Мысли тайные слетят. ТЫ МОЛЧИШЬ? Ужель навечно Замкнут уст твоих альков? Иль Любви бессмертной речи Больше песен, выше слов? Вот рисунок утончённый Гордо–трепетных ноздрей, Что застыли отрешённо В несравненности своей. Глубже тень и глубже тайна Непорочного лица — Вот, очей живых сверканье, Откровенье без конца! О, озёра лунной ночи, Бездны тёмной чистота! Наконец–то эти очи, Словно радости врата, Предо мною распахнутся, И оттуда вновь и вновь Светлым ливнем изольются И желанье, и любовь. Изумлённый и безмолвный, Замираю не дыша: Там в глубинах ярких молний Расправляется душа. В тайниках её навечно Потеряться я готов, В них блуждая бесконечно, Как в морях без берегов. В вечность окна мне открыла, Мир и время укротя, — Дева, ты меня сразила, От любви погибну я! Что за дух живёт смиренно В потаённой тихой мгле? Мнится смысл неизреченный Мне на мраморном челе, Ведь за ним, в пещерах тесных, Средь извилистых ложбин Человечий дух небесных Причащается вершин. Что за дивное величье Там сокрыто от людей, — Ни одно лицо девичье Не раскроет тайны сей. Неприметно розовеет Ушка милого виток, Как для тёмной галереи Тонко сделанный порог. Вздох и плач, сонет и ода Поцелуя звук живой Раздаются в гулких сводах Между небом и землёй. Ты стоишь, моя Даная, В дерзкой прелести своей, На свободу выпуская Водопад густых кудрей, Стан оживший облекая В пенно–призрачный покров: Так луна порой мерцает В лёгкой дымке облаков.

Не успел я пропеть и четырёх строк, как на черном пьедестале явно проступили женские ступни самых изысканных очертаний. Я пел, и песня моя словно снимала со статуи незримое покрывало, так что та постепенно представала моему взору, но не уплотняясь из прозрачного воздуха, а словно незаметно вырастая дюйм за дюймом. И всё это время мне казалось, что, несмотря ни на что, передо мной вовсе не статуя, а живая душа прекрасной девы, являющая себя миру и понемногу обретающая плоть и телесный облик, способный выразить все движения духа.

Глава 16

Дочери Цереры не преграда

Даже Стикса многокружный бег.

Но сорвавшей яблоко — из ада

Ей не выбраться вовек.

Шиллер. Идеал и жизнь.

Я пел, а покрывало всё поднималось; я пел, и признаков жизни становилось всё больше, пока наконец на меня не взглянули глаза, вобравшие в себя всё лучистое великолепие, которое я так тщетно пытался воплотить в своей песне. Каким–то чудом я сумел закончить её, не потеряв головы от восторга и упоения. Душа моя вознеслась, возвысилась собственной песней, и лишь потому я смог выдержать сокрушительное блистание рассвета. Трудно было сказать, кто стоит передо мной — статуя или живая женщина. Казалось, она обитала в тех сферах воображения, где всё предстаёт взору в ярких, сочных красках, но ни у одного предмета нет чёткого очертания. Когда я запел о ниспадающем водопаде кудрей, мерцание её души вдруг начало тускнеть, как последние лучи заката; горевшая внутри лампада погасла, и каменное пристанище жизни засветилось пустым и гладким мрамором. Дева снова превратилась в статую. Но теперь её хотя бы было видно, и это само по себе уже было радостным чудом. Сбывшаяся надежда так потрясла меня, что, не в силах сдерживаться, я подскочил к статуе и, не взирая на здешний закон, крепко обхватил её руками, словно желая вырвать из объятий воплощённой Смерти. Оторвав изваяние от пьедестала, я порывисто прижал его к груди. Но как только ступни статуи оторвались от чёрного подножия, она содрогнулась, затрепетав всем телом. Молниеносно вырвавшись у меня из рук, так что я не успел её удержать, она отпрянула и с укоризненным возгласом: «Ты не должен был ко мне прикасаться!» выскочила в коридор, нырнула за одну из внешних колонн и исчезла.

Я выскочил следом, но не успел добежать до колонны, как до меня донёсся звук закрывающейся двери, который нередко кажется людям самым печальным звуком на земле. На том месте, где исчезла моя дева, покачивался бледно–жёлтый светильник, подвешенный над массивной, грубой дверью, совсем не похожей на всё, что я до сих пор видел во дворце. Остальные двери были украшены затейливой резьбой и либо обиты серебром, либо сработаны из слоновой кости или чёрного или сандалового дерева. Эта же дверь была сколочена из старых дубовых досок, сбитых вместе тяжёлыми гвоздями с большими железными шляпками. Несмотря на спешку я успел увидеть, что прямо под светильником серебряными буквами выложено: Входить только по позволению Королевы Только что мне была какая–то там Королева, когда я торопился догнать свою белую деву? Я с силой дёрнул дверь на себя, рванулся вперёд — и оказался на пустынном, ветреном холме. По всем сторонам возвышались огромные камни, похожие на надгробья. Нигде не было ни двери, ни дворца. Вдруг мимо меня скользнула белая фигура, заламывая руки и причитая: «Ну почему, почему ты не пел мне? Ты должен был просто петь мне и больше ничего!» — и исчезла за одним из камней. Я устремился за нею, но за камнем меня чуть не сбил с ног порыв ледяного ветра. Я поднял голову и увидел в земле огромную и, по–видимому, глубокую яму. Неужели моя дева упала вниз? Как же мне самому спуститься туда? Ни ступенек, ни пологого края у ямы не было. Я бессильно опустился на землю и зарыдал, ибо помощи ждать было неоткуда. Надо было дожидаться рассвета.

Глава 17

Думал я, душа от боли

Разорвётся пополам,

Но скрепился поневоле,

Только как — не знаю сам.

ГЕЙНЕ

Утро не принесло мне особого утешения; но теперь, по крайней мере, можно было действовать. Как только стало светать, я начал присматриваться к яме, но ещё долго не мог понять, что это такое. Наконец я разглядел, что она была четырёхугольной формы, как поспешно вырытый колодец, только очень большая. Дна видно не было, и лишь когда взошло солнце, я увидел, что по краям ямы в бездну широкими кругами уходит некое подобие естественной спиральной лестницы, кое–где едва различимой. Мой путь явно лежал вниз. Не теряя ни минуты (и радуясь возможности сбежать от солнца, которое весьма бесцеремонно меня разглядывало), я начал спускаться по змеящейся кольцами тропе. Это оказалось довольно трудно. Кое–где мне приходилось цепляться за камни подобно летучей мыши, а в одном месте даже пришлось спрыгнуть с одного яруса лестницы на следующий её виток, хотя тот, по счастью, был достаточно широким и ровным, и я благополучно приземлился на обе ноги, только так сильно ударился о камень, что у меня зазвенело у ушах.

Спускался я довольно долго. Наконец ступени привели меня к узенькому отверстию, ведущему в толщу скалы. Я кое–как протиснулся в него, с трудом развернулся и, высунув голову, посмотрел наверх, туда, откуда только что спустился. На поверхности, должно быть, давно наступил полдень, но в далёком четырёхугольном отверстии мерцали звёзды. Я посмотрел вниз: стены огромного колодца падали строго вертикально, гладкие, как стекло, и глубоко на дне я разглядел отражение тех же звёзд, что смотрели на меня с небес.

Я развернулся и начал чуть ли не ползком пробираться по тесному проходу. Постепенно он стал расширяться, и вскоре я смог встать, выпрямиться и идти по нему спокойно. Каменный коридор становился всё шире и выше, от него в стороны расходились всё новые и новые ответвления, тут и там начали появляться просторные открытые залы, и наконец я обнаружил, что шагаю по подземной стране, где небо было из камня, а вместо деревьев и цветов вокруг виднелись самые фантастические и причудливые кристаллы и наросты из горных пород. Но чем дальше я шёл, тем мрачнее становились мои мысли, пока я окончательно не расстался с надеждой отыскать белую деву: даже про себя я перестал называть её СВОЕЙ.

Я шагал дальше, на развилках неизменно выбирая тропу, ведущую всё глубже вниз, и вскоре понял, что у подземной страны есть свои обитатели.

Неожиданно из–за камня позади меня раздался грубый, издевательский смех, полный злорадства. Обернувшись, я увидел престраннейшее существо вроде гоблина с огромной головой и до смешного уродливой физиономией. Это был самый настоящий кобольд, как в какой–нибудь старинной немецкой сказке.

— Что вам от меня нужно? — спросил я.

— Хе–хе–хе! А ТЕБЕ что здесь нужно? — проскрипел он в ответ, тыкая в меня длинным указательным пальцем, толстым у основания и заострённым на конце, но потом вдруг резко сменил тон и зашамкал с притворным подобострастием:

— Ах, достопочтенный господин! Будьте так любезны и соблаговолите скрыть от своих смиренных слуг Ваше августейшее присутствие, ибо они не в силах вынести его блистающее сияние!

Тут из–за камня вынырнул ещё один уродец и залебезил:

— Ах, Вы такой великий, что заслоняете от нас солнце! Из–за вас мы ничего не видим, и нам жутко холодно!

Тут со всех сторон раздался оглушительный взрыв дьявольского хохота. Можно было подумать, что смеются дети, если бы голоса не были по–старчески гнусавыми и скрипучими (хотя, к сожалению, вовсе не показались мне дряхлыми и немощными). Не успел я оглянуться, как меня окружил целый хоровод подземных бесенят, маленьких и побольше, но неизменно безобразных, причём каждый из них был уродлив на свой лад. Они тут же загомонили на незнакомом языке, бурно жестикулируя, о чём–то совещаясь, пихая друг друга локтями и то и дело разражаясь ядовитым смехом. Казалось, этому не будет конца, но тут один из них вскарабкался на камень и, к моему несказанному изумлению и смятению, противным, визгливым голосом пропел от первого до последнего слова ту самую песню, благодаря которой я сумел пробудить свет в глазах белой девы. Он довольно точно выводил мелодию, на его физиономии появилось притворное выражение мольбы и обожания, и всё это время он дурашливо изображал, будто проводит пальцами по струнам лютни. В конце каждой строфы его сородичи оглашали пещеру жутким хохотом, приплясывая и безудержно гогоча, а некоторые из них даже шлёпались на землю, то ли изображая бурное веселье, то ли и правда веселясь вовсю.