Фантастес. Волшебная повесть для мужчин и женщин.

— Добро пожаловать, — проговорила хозяйка всё тем же дивным голосом, протягивая мне руку.

Она придвинула к огню старый деревянный стул, знаком пригласив меня присесть, а сама продолжала готовить ужин. Меня охватило блаженное чувство отдохновения и покоя. Мне показалось, будто я — мальчишка, который только что добрался домой из школы, протопав по холмам и оврагам не одну милю наперекор разбушевавшейся пурге. Я неотрывно смотрел на старую хозяйку, готовый от счастья вскочить со своего места и расцеловать её в морщинистые щёки. А когда, сняв котелок с огня, она пододвинула ко мне низенький стол, покрытый белоснежной скатертью, и поставила на него миску с дымящимся кушаньем, я не удержался и, уткнувшись ей в грудь, разрыдался от нестерпимой радости.

— Бедное, бедное дитя, — проговорила она, ласково обнимая меня.

Я рыдал, не в силах успокоиться, а она, мягко высвободившись, взяла ложку и поднесла немного похлёбки к моему рту, уговаривая меня хоть немножко поесть. Чтобы угодить ей, я послушался и, к моему удивлению, смог проглотить целую ложку. Она начала кормить меня, как младенца, придерживая сзади за плечи, пока я не поднял на неё глаза и не улыбнулся. Тут она вложила ложку мне в руку и велела хорошенько поесть, потому что это будет мне на пользу. Я послушался и вскоре действительно почувствовал, что ко мне возвращаются силы. Тогда она подвинула к очагу старомодную кровать, стоявшую возле стены, и заставив меня улечься, присела у меня в ногах и запела. Одна за другой старинные баллады текли из её уст по камням древних мелодий, а голос её был сильным и свежим, как у молодой девушки, поющей от того, что песня переполняет ей душу. Почти все её песни были грустными, но мне в них слышалось утешение. Одну из них я помню и сейчас. Звучала она примерно так:

Ехал сэр Агловаль как–то ночью домой Средь могил по погосту, дорогой прямой. Вдруг от страха скакун его дико заржал, Так что мёртвый и тот бы из гроба восстал, Что под камнем тяжёлым, в земной глубине Опочил в погребальной своей пелене. Но наездник сердито пришпорил коня. Тот волчком закрутился, уздою звеня, И глазами сверкая, как вкопанный встал — Только пот по бокам в три ручья побежал. Смотрит рыцарь: на камне, в ночной тишине Призрак девы несчастной рыдает во тьме. Пряди длинных волос на поникших плечах Тусклым золотом в лунных мерцали лучах, А кресты наверху и тела под землёй Неподвижно дремали под бледной луной. Вдруг запела она с безысходной тоской, Словно ветер осенний над нивой пустой: Ах, как сбиться с пути легко всегда! Лишний вздох, лишний взгляд — и пришла беда. А потом лишь дожди да седой рассвет. Прежней жизни не жди, её уж нет. Ах, как трудно не сбиться порой с пути! Летней ночью как трудно себя блюсти! Страстный вздох, страстный взгляд, устоять невмочь — И в студёный день обратится ночь. «Не прогневайся, дева, мне дерзость прости, Но рыданья твои я не в силах снести. Светлый призрак, скажи, в чём обида твоя? Может, рыцарский меч отомстит за тебя? Иль молитва простая монашки святой, Словно чаша холодной воды ключевой, Успокоит несчастную душу твою, Сотворив ей обитель в небесном краю? Только взор твой так странно волнует меня, Будто страстью знакомой мне сердце дразня. Я оставлю и землю, и солнечный день, Чтоб с тобою сойти в полуночную тень, Коль согласна со мной ты судьбу разделить И на грудь мне головку свою приклонить». Дева, с возгласом горьким с надгробья вскочив И в отчаяньи руки свои заломив, Рассмеялась с такой неизбывной тоской, Что тотчас мертвецы глубоко под землёй, Застонав, шевельнулись в дубовых гробах, И листва задрожала на тёмных ветвях. «Неужели он снова, с любовью шутя, Ради страсти тщеславной погубит меня? Я однажды поверила слову его, Но из пламенных клятв не сбылось ничего. Он жениться на мне обещал по весне, Только это, должно быть, привиделось мне. А когда моя дочка весной умерла, Я за ней, обезумев, в могилу сошла». «Неужель ты Адела моя? Но постой! Я знавал тебя бедной крестьянкой простой, А теперь ты, как ангел небесный, светла, Словно выпавший снег, твоя кожа бела!» «Но сословий людских между мёртвыми нет, — Дева с кроткой улыбкой сказала в ответ. — Это Смерть нас встречает за кругом земным И величье дарует крестьянкам простым». «Но поведай мне, где наша бедная дочь? Где блуждает она в эту лунную ночь?» «Не тревожься — в соборе Святого Петра Беспечально резвится она до утра. Там во мраке, где дремлет старинный орган, С нею в прятки играет святой Иоанн. Витражи под луной величаво блестят, Все апостолы чинно на месте стоят, Только он потихоньку спускается к ней И подолгу играет с дочуркой моей. И тогда я по свету печально брожу На родные места со слезами гляжу. Но о дочке любимой душа не болит — Знаю, добрый апостол за ней приглядит». «Ты светлее луны и прекраснее дня, Нету девы на свете прелестней тебя!» «Что ж, коль ты не боишься, спускайся сюда, Но не трогай меня, или будет беда. Я слаба, хоть и знаю — да мне ли не знать? — В нашей радости горе таится опять! Всё снесу. Будь что будет. Сядь рядом со мной. Ты ведь любишь меня, хоть любовью земной». Мигом спешился рыцарь, и робок, и смел; Бедный конь его молнией прочь полетел, Но у самых ворот бездыханный упал. А хозяин его на коленях стоял Возле девы прекрасной в восторге немом, В поцелуе извечном забыв о былом, Хоть устами к устам прикоснуться не смел, До рассвета на бледную деву глядел, Неотрывно речам её тихим внимал, Нежным взглядом ей руки и плечи ласкал. Ну а что было сказано тёмной порой, Пусть навеки останется тайной святой. И была эта встреча средь старых крестов Слаще прежней любви, слаще девичьих снов. Как она подарила блаженство тому, Кто когда–то поверг её в смертную тьму, Пусть навеки останется тайной; но тот, Кто воистину любит, блаженство найдёт, Даже взора любимой довольно тому, Не нужны поцелуи для счастья ему. «Приходи ко мне, милая, завтра опять. Каждый вечер я буду тебя поджидать. Мёртвой деве война и нужда не страшны, В целом свете не сыщешь прекрасней жены. Ей забота одна в суматохе людской — Ждать, пока муженёк возвратится домой». И заметили слуги, что их господин Стал частенько бродить в полнолунье один, А в безлунные ночи, кругла и полна, В одинокую спальню входила луна. Из–под кованой двери косые лучи Жутким призрачным светом сияли в ночи, И служанки, привычно на зов торопясь, Пробегали скорее, от страха крестясь, А влюблённые тихо сидели внутри И о чём–то шептались до самой зари. И когда тонкий месяц на небе вставал, Иоанн до рассвета с девчушкой играл, Чтоб несчастная мать до утра побыла С тем, кого на земле удержать не смогла. И любовь их была высока, как луна, Одинока, безгласна и счастья полна. Как–то в сумерках сэр Агловаль задремал, И приснилось ему, что он горько рыдал. Сильный воин бесстрашный, на слёзы скупой, Он рыдал, как младенец, той ночью глухой. Он проснулся: пред ним в полуночной тиши Милый призрак явился, услада души. А во сне он шагал по тропинкам лесным, И Адела предстала, как прежде, пред ним, Но спустился туман, и она без следа Вдруг исчезла, оставив его навсегда. И заплакал наш рыцарь над тягостным сном В покаянном отчаяньи, в горе слепом. Долго он по Аделе погибшей рыдал Но внезапно вокруг лунный свет заблистал, И прекрасная дева явилась пред ним, Сновиденье рассеяв сияньем своим. Вожделенна, как грешной душе благодать, Как отрада для сердца, уставшего ждать. В этот миг обо всём Агловаль позабыл, С пылкой страстью в объятья её заключил. Дева вскрикнула дико, забилась, и вмиг Свет в прозрачном лице охладел и поник. Он от ужаса вздрогнул, очнулся — глядит: А в руках его мёртвое тело лежит. И с тех пор ни с луной, ни в безлунную тьму Светлый призрак уже не являлся ему, Только в ветре порой детский голос звенел, Горько плакал и песенку жалобно пел. Ах, как сбиться с пути легко всегда! Лишний вздох, лишний взгляд — и пришла беда. А потом лишь дожди да седой рассвет. Прежней жизни не жди, её уж нет.

Это была одна из самых простых её песен; может, поэтому я запомнил её лучше других. Пока она пела, я пребывал в блаженстве элизиума; мне казалось, что другая, великая и богатая душа нежно поддерживает, обнимает, окутывает мою душу всей своей полнотой и щедростью. Мне чудилось, что она может дать мне всё, чего я когда–либо желал, что мне уже никогда не захочется расстаться с нею, что я был бы счастлив вечно слушать её песни и есть её похлёбку день за днём, сколько бы ни прошло лет. Хозяйка всё пела и пела, и я незаметно заснул.

Проснувшись, я не сразу понял, ночь сейчас или день. В очаге алели полупогасшие угли, но в их свете я всё–таки разглядел, что хозяйка стоит в нескольких шагах от моей постели, спиной ко мне и лицом к той двери, в которую я вошёл. Она плакала, плакала бурно, но очень тихо; казалось, слёзы безудержно льются прямо из её сердца. Она постояла так несколько минут, а потом медленно повернулась лицом к соседней стене. Только сейчас я заметил, что там тоже была дверь; более того, посередине двух других стен тоже виднелись двери.

Когда хозяйка повернулась ко второй двери, слёзы её иссякли, но уступили место негромким вздохам. Время от времени она закрывала глаза, и тогда с её уст срывался лёгкий, кроткий вздох, исходивший из самой глубины души.

Когда веки её снова поднимались, вздохи становились тяжёлыми и очень печальными; казалось, они сотрясают всё её существо. Потом она повернулась к третьей двери, и внезапно из груди её вырвался сдавленный крик, то ли страха, то ли сдерживаемой боли. Но она, казалось, мужественно взяла себя в руки перед лицом мучительного смятения, и хотя до меня то и дело доносились приглушённые вскрики, а порой и стоны, сама хозяйка ни разу не шелохнулась, не повернула головы, и я ничуть не сомневался, что глаза её ни разу не закрылись. Затем она повернулась к четвёртой двери, и я увидел, что она содрогнулась и неподвижно застыла, как статуя. Наконец, она повернулась и подошла к огню. Лицо её было мертвенно бледным, но она коротко взглянула куда–то вверх и улыбнулась так светло и невинно, как улыбаются только дети. Затем она положила в очаг новые поленья и, усевшись возле разгоревшегося огня, взялась за прялку. Колесо закрутилось, а женщина еле слышно запела странную песню, и мне показалось, что жужжанье веретена было для этой песни бесконечной, неразлучной с ней мелодией.

Через какое–то время хозяйка приостановилась, замолчала и взглянула на меня, как мать смотрит, не проснулся ли её малыш. Увидев, что я не сплю, она улыбнулась.

— А что, сейчас уже день? — спросил я.

— Здесь всегда день, — ответила она, — пока у меня в очаге горит огонь.

Я почувствовал себя необыкновенно бодрым и отдохнувшим, и мне вдруг очень захотелось пробежаться по острову и посмотреть, где же я оказался. Я вскочил с кровати, сказал хозяйке, что хочу немного оглядеться, и шагнул к той двери, в которую вошёл накануне.

— Подожди минутку, — окликнула меня хозяйка, и мне почудилось, что её голос чуть дрожит от волнения. — Послушай меня. За этой дверью ты увидишь совсем не то, что думаешь. Помни только одно: чтобы вернуться ко мне, тебе всего лишь нужно войти туда, где ты увидишь этот знак.

Она подняла левую ладонь, показавшуюся мне почти прозрачной, и пламя огня высветило на ней багровый знак Я хорошенько рассмотрел его, чтобы получше запомнить. Хозяйка поцеловала меня и попрощалась со мной так торжественно и печально, что меня невольно охватил страх и непонятная тревога. Ведь я собирался всего лишь немного побродить по острову, а он был совсем маленьким: в любом случае, я вернусь через пару часов!

Хозяйка снова присела к веретену и принялась прясть, а я потянул на себя дверную ручку и вышел за порог. Но ступив на траву, я вдруг увидел, что вышел из двери старого сарая в имении моего отца. В полуденную жару я любил забираться на сеновал, чтобы всласть почитать и подремать, лёжа на душистом сене. Мне показалось, что я только что проснулся и вышел во двор.

Неподалёку на лугу бегали мои братья. Увидев меня, они тут же замахали мне, зовя к себе. Я побежал к ним, и мы принялись играть вместе, как много лет назад, пока зардевшееся солнце не опустилось к западному краю горизонта, а с реки не пополз серый туман. Тогда мы вместе отправились домой с непонятным ощущением счастья. Мы шагали по лугу, а в рослой траве то и дело принимался свистеть коростель. Один из моих братишек и я немного разбежались в стороны и вместе понеслись к тому месту, откуда раздавались звуки, надеясь отыскать птицу и хотя бы мельком взглянуть на неё, если уж нам не доведётся её поймать. Отец закричал нам с порога, чтобы мы не топтали траву, на диво высокую и густую: совсем скоро её должны были скосить, чтобы запасти на зиму сена. Я совершенно позабыл и про Волшебную страну, и про удивительную старуху, и про странный багровый знак.

Я спал на одной постели со своим любимым братом. Но в тот вечер мы о чём–то повздорили, наговорили друг другу колкостей и улеглись спать не помирившись, хотя полдня провели в радостных мальчишеских забавах. Утром, когда я проснулся, его уже не было; он встал совсем рано и убежал купаться. А ещё через час его безжизненное тело принесли домой: он утонул.

Ах, ну почему, почему мы не заснули, как обычно, одной рукой обнимая друг друга?! В тот ужасный момент меня вдруг посетило странное ощущение: я твёрдо знал, что всё это уже происходило со мной и раньше. Сам не зная почему, я выскочил прочь из дома и побежал куда глаза глядят, взахлёб рыдая от горя. Отчаяние бесцельно гнало меня по полям, и я летел вперёд, не разбирая дороги, пока вдруг, пробегая мимо старого, покосившегося сарая, не увидел на его двери необычный тёмно–красный знак. Порой незначительный пустяк способен отвлечь нас посреди самого безутешного страдания, ведь с разумом горе не имеет почти ничего общего. Я остановился, подошёл поближе, чтобы как следует рассмотреть багровые линии, потому что до сих пор не видел ничего подобного, и внезапно почувствовал такое изнеможение от слёз и долгого бега, что мне страшно захотелось зарыться лицом в сено. Я распахнул дверь и увидел перед собой знакомую хижину, посреди которой за прялкой сидела пожилая хозяйка.

— Вот уж не ждала тебя так скоро, — сказала она, когда я закрыл за собой дверь.

Я молча бросился на кровать, чувствуя во всём теле неимоверную усталость, с какой человек просыпается от тяжкого, лихорадочного сна о безнадёжном горе.

А старая хозяйка запела:

Даже солнце, за день утомившись, Не оставит на небе следа. Но сиянье любви, пробудившись, Не угаснет уже никогда. Пусть, подвластный законам вселенной, Милый образ в былое уйдёт — Он, как ангел, святой и нетленный, В сердце любящем вечно живёт.