Философия субъективности
Шрифт:
В начале 1952 года, рассказывает Щедровицкий, «я твердо решил, что основной областью моих занятий – на первое десятилетие, во всяком случае, а может быть и на всю жизнь – должны стать логика и методология, образующие “горячую точку” в человеческой культуре и мышлении… я представлял себя прогрессором в этом мире. Я считал (в тогдашних терминах), что Октябрьская революция начала огромную серию социальных экспериментов по переустройству мира, экспериментов, которые влекут за собой страдания миллионов людей, может быть их гибель, вообще перестройку всех социальных структур… И определяя для себя, чем же, собственно говоря, можно здесь заниматься, я отвечал на этот вопрос – опять таки для себя – очень резко: только логикой и методологией. Сначала должны быть развиты средства человеческого мышления, а потом уже предметные, или объектные, знания, которые всегда суть следствия от метода и средств… первую фазу всего этого гигантского социального и культурного эксперимента я понимал не аспекте политических или социально-политических
112
Щедровицкий Г.П. Я всегда был идеалистом. М., 2001. С. 288, 302, 303.
Вернусь теперь к годам своего ученичества. Они проходили параллельно с решением творческих задач. Уже в 1960 году на семинаре я выступал с какими-то самостоятельными соображениями по поводу происхождения счета. Юра дал мне из собственной библиотеки книги Аристотеля и ориентировал на серьезное изучение философии. Летом того же года большую часть лета я потратил на чтение кандидатской диссертации Александра Зиновьева. Где-то около месяца я ничего не понимал, но упорно разбирал в день по одной, две страницы текста; потом что-то произошло, и я стал понимать работу Зиновьева. Юра был поражен, вероятно, он думал, что я не справлюсь. Осенью 1960 года я стал ходить на домашние семинары Щедровицкого и в Институт психологии на комиссию по логике и педагогике мышления (помню, первый доклад на комиссии делал Вадим Садовский; когда Юра спросил, «что ты понял», я ответил: «не больше половины произнесенных слов»).
Еще раз обращу внимание: с самого начала Щедровицкий ориентировал меня одновременно на учебу и творчество. Включившись в работу семинара, я получил от Юры задание проанализировать происхождение «Начал» Евклида, чем я и занимался много лет. Параллельно делал доклады на семинаре и по другим темам, которые ставились для обсуждения, и активно участвовал в обсуждении докладов других участников семинара. Кажется, за много лет я не пропустил ни одного семинара и не отказался ни от одной из задач, поставленных передо мной Щедровицким. В частности, много лет я отвечал за перепечатку сделанных на семинаре докладов. Для этого составлялось расписание работы с машинисткой Верой Сергеевной, собирались деньги для оплаты ее труда, а главное всем нам приходилось много диктовать с магнитофона. Текст доклада должен быть аутентичным по содержанию и приемлемым по форме. Вера Сергеевна говорила, что после Юры я диктую лучше остальных. Еще, уловив мою наивность и легкую провинциальность, что, вероятно, для тех лет было верно, она как-то бросила такую фразу: «Какой Вы Вадим еврей, Вы русский лапоть».
К концу ученичества я кое-чему научился. Но пока все это полностью укладывалось в общую магистральную линию движения семинара, которую прочерчивал и конституировал Щедровицкий. И тем не менее, в начале 70-х годов я с Щедровицким расстался. И вот почему.
2. Философское и национальное самоопределение автора
В середине 60-х я заинтересовался гуманитарной проблематикой и психологией. Стимулировали этот интерес два обстоятельства. Михаил Папуш попросил меня участвовать в работе его музыковедческого семинара и помочь им. Кроме того, я заинтересовался проблемой сновидения и построил первую концепцию, объясняющую, что это такое. Музыка, искусство, сновидения – эти темы я обсуждал и на семинаре и затем спецкурсе, который несколько лет вел в Институте им. Гнесиных (этот семинар я получил, так сказать, по наследству от Леона Москоны, близкого друга и участника Папуша).
Другое обстоятельство, обусловившее трансформацию моих методологических и теоретических представлений в этот и последующий (вторая половина 60-х) период, заключалось в продумывании затруднений, возникших в ходе реконструкции происхождения «Начал» Евклида. Я все больше убеждался, что теория деятельности и концепция развития мышления как деятельности – главные идеи Щедровицкого, не способны объяснить те резкие трансформации в развитии, которые наблюдаются при переходе от древнего мира к античности. Кстати, эта теория и концепция плохо работали также в гуманитарной области познания, когда я пытался понять сущность искусства, сновидений или личности, которая
все больше меня интересовала. Нужен был какой-то другой подход и методы изучения.Все это заставило меня продумать основания и методологию работы своего учителя. Этот анализ позволил мне понять, что Щедровицкий в своей работе реализует естественнонаучный подход (одновременно, правда, критикуя его) и трактует действительность в духе марксизма (деятельность, социальная инженерия, понимание личности как субстрата мышления, а мышления как вида деятельности). Рефлексируя и конституируя свои симпатии и ценности, я постепенно (примерно к концу 70-х) пришел к другим идеям: культуры, личности, культуросообразного социального действия и значительно позднее (конец 90-х) к концепции «методологии с ограниченной ответственностью».
Впрочем, в философии расхождение во взглядах учителя и ученика – обычное дело. Аристотель 30 лет учился в Академии Платона, а потом до конца своей жизни полемизировал с его теорией идей. Короче, в начале 70-х гг. я решил расстаться с Щедровицким, в первую очередь по идейным соображениям, во вторую по этическим (меня уже не устраивала атмосфера, царившая в Московском методологическом кружке, и авторитарные методы работы учителя). Но, даже выйдя из кружка и жестко полемизируя с Щедровицким, я всегда подчеркивал, что он был моим учителем. В течение 70-х и 80-х годов я нащупывал собственный подход и методы работы. Они основываются, с одной стороны, на том, что я вынес из ММК (мое понимание методологии и мышления, методы псевдогенетической реконструкции, семиотический подход), с другой – на гуманитарной методологии, культурологии и обновленной психологии.
Но чтобы у читателя не сложилось убеждение, что автор жил одними философскими проблемами, расскажу, например, о том, как я вырабатывал отношение к своей национальности (сегодня бы сказали – идентифицировал себя в этническом отношении)
Родился в еврейской семье. Мои родители были убежденные коммунисты и поэтому воспитывали нас с братом в духе интернационализма. Конечно, знал, что я – еврей, мне об этом постоянно напоминали (бытовой антисемитизм в послевоенной Москве был достаточно сильный), но совершенно не знал ни еврейского языка, ни еврейской истории, ни культуры. До армии и института я себя идентифицировал скорее с социалистическим государством и родиной. Помню, что когда умер Сталин, персонифицировавший «социалистический этнос», то и я на короткое время почувствовал растерянность и подумал, а как будем жить?
Уже в армии и особенно в институте, когда я познакомился со своим будущим учителем, Георгием Щедровицким, начал понимать, что понятия «советский народ» и «социалистическая родина» и вся соответствующая фразеология – это идеологические конструкты и дискурс, что правящая элита, частично, осознанно, частично, бессознательно прикрывает с помощью этого дискурса истинное положение дел, характеризующееся деспотизмом, несправедливостью, нерациональным ведением хозяйства и экономики (к сожалению, хотя в настоящее время элита сменилась, почти все вернулось на «круги свое»). Социалистический этнос для меня перестал существовать. Одновременно я стал размышлять, кто я есть, читать и думать не только о русской истории, но и еврейской.
Какой-то период, достаточно значительный, я в этническом отношении ни с кем себя твердо не идентифицировал. Конечно, я считал себя россиянином и понимал, что вырос в лоне русской культуры, говорю на русском языке, не свободен от социалистических реалий. В конце 80-х, середине 90-х годов появились в России и первые мои читатели. Кстати, именно поэтому, ощущая себя человеком русской культуры, я в 70—80-е годы однозначно решил для себя вопрос эмиграции.
Но я был и еврей, причем не только по крови, но и по влиянию на меня родителей. Мой отец, Розин Мейер Абрамович, родился в еврейском местечке «Рудня», помимо обычной школы учился в хедере, умел читать и писать на древнееврейском, знал множество еврейских историй и притч, которые я от него часто слышал. Я стал приглядываться к русским евреям, читать литературу по еврейской истории и культуре. Наверное, в этот период меня можно было считать своего рода «этническим маргиналом»: и от социализма ушел и никуда еще не пришел.
В моем этническом самоопределении важную роль сыграла деловая игра, на которую меня пригласила моя приятельница, методолог Людмила Карнозова, а ее на это мероприятие подбил ее знакомый по «организационно-деятельностным играм» (ОДИ) Симха (он же А.М. Томашполький), преподававший предмет еврейская «традиция» в Московской еврейской школе. Цель ОДИ должна была заключаться в выработке новой концепции для Московской еврейской школы.
«И почему-то, – вспоминает Карнозова, – я сразу согласилась. В чем, собственно, смысл ситуации поначалу было, естественно, непонятно; ясно было одно: если Томашпольский говорит, что нужна ОДИ, значит, речь идет о проблемной ситуации. Но было в этом еще нечто. «Еврейская тема» застала меня врасплох, и я поняла, что, видимо, судьба дала мне шанс, зазвонил колокольчик: пора, мол, всерьез задуматься о своем еврействе» [113] .
113
Проблемы еврейской школы в постсоветской России / Под ред. Л.М. Карнозовой. М., 2000. С. 11.