«Философия войны«» в одноименном сборнике

Из галереи офицеров русского Генерального Штаба я ограничусь краткой характеристикой лишь лучших типов или тех, на долю коих выпала заметная доля в русской трагедии.

Генерал А. К. Пузыревский — начальник штаба Варшавского военного округа в 90-х годах прошлого столетия — высокообразованный и талантливый военный историк, критик, интересный лектор и остроумный собеседник. Как военный критик, искал истины военного дела в духе и воспитании; но, как и другие искатели правды, не умел или не мог обратить слова в жизнь. Чутье было, попытки были, но не больше. Впрочем, надо сказать, что его весьма не любили на верхах и потому не давали «хода»: должность Помощника Командующего войсками округа дана была ему перед смертью.

Генерал М.И. Драгомиров настолько известен, что о нем распространяться не приходится. Тоже — большая эрудиция, красноречие и вытекавшая из этого самоуверенность. То же чутье настоящего дыхания жизни; то же понимание значения духовного элемента на войне и воспитания в мирное и военное время. Но наряду с этим — совершенно ненужное добавление: какая-то оригинальность речи и обращения с людьми, затемнявшая сущность дела и придававшая несерьезный оттенок серьезным делам. Кроме того, генерал Драгомиров, видимо, не вполне разбирался в людях: сам он сознался, что «проглядел Р.И. Кондратенко» — героя Порт-Артура, а мы знаем, что он, именно он выдвинул (тащил за собою) Сухомлинова, начального героя мировой войны! О людях прежде всего судят по делам их. Генерал Драгомиров оставил после себя много хороших слов, но будучи Начальником Академии Генерального Штаба, он не поставил эту Академию на практическую полезную для России ногу и не создал военной доктрины, в которой так нуждалась наша Армия. Занимая высокий пост, не провел в войска правильных идей воспитания, хотя и улучшил обучение в своем округе. Критикуя русские порядки, он не трогал существа дела и не требовал (как мог это делать) коренного изменения всех условий жизни и службы Армии. Поэтому, в конце концов, невзирая на все его достоинства, он не дал русской Армии того, чего она вправе была от него ждать.

На генерале Поливанове я остановлюсь дольше потому, что некоторые считают его «либералом» и «кадетом». Я отрицаю и то и другое.

Это просто был — приспособляющийся человек. Я знал полковника Поливанова в бытность мою в Академии (1893–95 года). Это был тщательно одетый, тщательно причесанный и даже «прилизанный» лысеющий человек, с осторожной, бесшумной походкой и мягкими, закругленными движениями. На лице его была гримаса, гармонирующая со всею его несколько натянутой фигурой, напоминавшей beaumond`ного «пшюта». Звука голоса его я тогда не слышал: лекций он не читал, речей не говорил. Но впоследствии я убедился, что и голос его был тихий, осторожный и вкрадчивый, как и фигура. Ничего открытого, смелого, энергичного в ней не было. Не было и в его деятельности ничего, что характеризовало бы борца или, по крайней мере, смелого и правдивого критика дурных сторон русской военной и тем более общей жизни. После Маньчжурской войны, когда неготовность русской армии обнаружилась с исключительной ясностью, я пытался расширить свою критику и хотел поместить несколько статей в официальной военной газете «Русский Инвалид», редактором которой в то время был Поливанов. Статьи касались: привилегий гвардии, бесправия армейского офицера; недопустимости непрерывного увлечения формою одежды, необходимости учесть опыт войны и изменить уставы, подготовить и изучить свой тыл — как ближайший (обозы), так и дальнейший — базу. Через генерала Паренсова (довольно известный военный писатель) я получил отказ Главного Редактора, с добавлением: «из пушки, да по воробьям!» Если мои статьи генерал Поливанов случайно, конечно, уподобил выстрелам из пушки, то вопросы, ими затронутые, никак нельзя считать «воробьями»… Я понял, что генерал Поливанов такой же «непротивленец», как и большинство, и вовсе не желает рисковать своею удобною и хорошо оплаченною должностью. Если впоследствии генерал Поливанов присоединился к мнению людей, желавших реформ, то это делает ему честь, но не меняет его прошлого — полного непротивленства и даже «преклонения» перед верхами. В последнем меня убедил следующий маленький факт:

В 1906 году я приехал на несколько дней в Петербург. В те дни я был уже объектом многих репрессий сверху. Мои статьи во многих газетах (я писал, где только печатали) сильно раздражали Петроградских «заправил». Мне передавали, что мои статьи называют «неприличными» (еще бы! скандал в благородном семействе) и что надо мною собирается серьезная гроза.

Мне ставили в вину не только содержание статей и их форму (она была простая и прямо вела читателя к сути дела), но и то обстоятельство, что все статьи, без всяких исключений, были подписаны полной фамилией и чином.

Короче говоря: я был уже в серьезной опале. В первый же день по приезде я встретил на улице ротмистра А.Д. Далматова — молодого офицера, служившего тогда в офицерской кавалерийской школе. Офицер этот в ту пору ничем не был известен, кроме фотографии, которой владел весьма хорошо. В 1904 году он снимал мои опыты по переправам кавалерии через реки, и отсюда пошло наше знакомство. Разговаривая с ним на улице, я узнал, что теперь он часто бывает во дворце, где фотографировал Государыню и Наследника Престола. Вдруг мой собеседник начал усиленно кланяться кому-то через мое плечо. Я быстро повернулся и увидел расплывшееся в сладкую улыбку лицо генерала Поливанова, кланяющегося крайне приветливо моему собеседнику. При моем повороте лицо Поливанова быстро изменило свое приветливое выражение на сухое и надменно-холодное…

— Что это за дружба с Поливановым? — спросил я Далматова.

Да он тоже часто бывает в Царском Селе и я там его встречаю.

«Так недурно! — подумал я, — генерал Генерального Штаба сух с полковником своей корпорации или просто с полковником русской Армии, ибо этот полковник в „опале“, но он изысканно любезен с молодым офицером-фотографом, имеющим доступ в Царский дворец!» Выступления генерала Поливанова в Государственной Думе не имели и следа протеста существовавшим в России порядкам. Он только не плевал в лицо Государственной Думе, как это делали другие, и не отказывался отвечать на ее вопросы. Это-то обстоятельство и было принято: одною стороною — как либерализм, а другою — как подвиг и достоинство.

Помню еще, как в 1905 году я встретился с Поливановым у Паренсова. Речь шла о подготовке Армии и о будущих назначениях. Долго я не вмешивался в разговор старших, наконец не выдержал и стал горячо доказывать необходимость различать главное от второстепенного, а потому — вред увлечений внешностью, всеми излюбленными у нас парадами, неумеренной выправкой, муштрой, формами обмундирования, картинками на смотрах и учениях…

Я говорил, что воинская красота, выправка и вся внешность должны быть не целью, а следствием всех занятий, всех требований службы, всего уклада жизни; но что сами по себе занятия и все требования должны иметь строго практическое значение; они должны прежде всего воспитывать военного, развивая в нем необходимые качества — мужество, стойкость, находчивость, решимость, самоотверженность, добросовестность и сознание общности дела, и давать знания, применимые в будущей войне. «Внешность, — говорил я, — есть последнее, а не первое дело. Можно быть очень красивым и выправленным и позорно не знать своего дела. Красоту и выправку я не отрицаю, но только до тех пор, пока они не идут в ущерб главному: нужен сначала прочный фундамент и хорошие стены, а потом уже краски и картины… У нас же, как у кухарок и горняшек: на голове шляпка с цветами, лентами и перьями, в руках пестрый зонтик, а белье грязное и ноги немытые…» Поливанов сделал кислую гримасу и с подъемом в голосе изрек: «Когда генерал Дрентельн? смотрел войска, он требовал, чтобы штыки были выравнены и не шевелились. В такой части все будет хорошо!»

Да, — ответил я, — штыки не колыхались, винтовки звенели на приемах, а Севастополь сдали в 1856 году, Плевну имели. Маньчжурскую войну с треском проиграли, хотя и прежде и теперь исповедуем неизменно все атрибуты выправки и муштры, без должного внимания к существу военного дела.

На этом наш разговор закончился, ибо мои собеседники вовсе не хотели «нервить» себя такими разговорами: они были скорее «молчальниками» и «непротивленцами», на худой конец — любили «побрюзжать» для пищеварения, а вовсе не отстаивать с пеною у рта или вообще горячо какие-либо убеждения.

По-моему, генерал Поливанов не был находкой на министерском посту. А потому, когда в 1911 г. А. И. Гучков — тогда председатель Государственной Думы спросил меня: как я смотрю на комбинацию: Сухомлинов — Поливанов, то я резко ответил: «Гнать обоих, и чем скорей, тем лучше!»

Я с вами не согласен, — возразил Гучков, — эта комбинация очень хороша: Сухомлинов умеет обращаться с «сферами», а Поливанов — дельный работник. Но когда тот же А.И. Гучков встретил меня в августе 1914 года в Остроленке, то первые его слова были: «Вы были правы!»… Как всегда, — ответил я, — ибо принадлежу к числу людей, не обманывающих ни себя, ни других.

О генерале Сухомлинове много говорить не приходится. Я повторю то, что сказал об этом генерале, кажется, в 1916 году, В.Л. Бурцеву.

На вопрос Бурцева: «Изменник ли Сухомлинов?» я ответил:

— Он так легкомыслен, что ему не надо быть изменником.

Его предшественника генерала Куропаткина в легкомыслии обвинить нельзя. Но его нельзя признать дальновидным и самоотверженным государственным деятелем. Он слишком много думал о себе, о своей славе, которую предвкушал; о своем имени, которому недоставало графского титула! Ведь были же в России графы: Никитины, Евдокимовы, Коновницыны и Витте — почему не быть и графам Куропаткиным? С деловой точки зрения он был слишком заурядный российский офицер Генерального Штаба, да еще и «армеец», без знания иностранных языков и без придворного лоска! Карьеру сделал благодаря участию в боевых делах действительно большого русского генерала М.Д. Скобелева. «К звезде народного героя свое он имя припаял», — говорят стихи, рассказывающие о русских генералах в Маньчжурской войне.

?

Он считал бывшего Командующего войсками Киевского военного округа непререкаемым авторитетом, ибо то

были могучие впечатления его молодости.

Несколько иным является наш первый Начальник Штаба, Генерального преобразованного по образцу Германского «Большого Генерального Штаба», — генерал Ф.Ф. Палицын. Образованный, начитанный, владеющий несколькими языками, искусный дипломат и серьезный работник, однако, пошедший не по своей дороге. Аллах понес его в кавалерию, которую он знал лишь издали да по книгам. Благодаря своему такту Ф.Ф. Палицын сделался правой рукой Генерал-Инспектора кавалерии, Великого Князя Николая Николаевича, и вместе с последним в течение 10 лет малопроизводительно упражнялся над кавалерией. Великий Князь, суровый и необщительный, нагонял панику на кавалерийские верхи и низы, а Ф.Ф. сглаживал его шероховатости, успокаивал всех и писал приказы: о разрядах лошадиных тел, о разбитии на плацах линий с дистанциями для регулирования аллюров и выработки глазомера для перехода из одного аллюра в другой при атаках и о проч. мелочах, кои исчезали, как дым, даже на маневрах мирного времени!