Флэшмен в Большой игре
Шрифт:
Затем какой-то офицер схватил меня за плечи и, к моему удивлению, это оказался Гауг. Которому я в свое время подносил бренди и сигары на веранде в Мируте. Он не узнал меня, но сразу вцепился в нас и доставил в лагерь, где пели горны, разъезжали кавалерийские пикеты, перед штабом поднимали флаг, и все это выглядело так живо, упорядоченно и безопасно, что хотелось просто плакать от облегчения. Однако весь этот замечательный вид сразу померк в моих глазах на фоне костистой фигуры, стоящей перед штабной палаткой и сурового морщинистого лица под помятым шлемом. До этого я не видел Кэмпбелла вблизи со времен Балаклавы. Это был уродливый старый дьявол, обладающий чертовски острым языком и чувством юмора могильщика, но я никогда еще не видал человека, чье присутствие заставляло бы почувствовать себя в большей безопасности.
Он, должно быть, вызвал у Каваноу редкое по своей силе разочарование. При виде генерала мой дурачок Пэдди [176]сразу же позабыл о своей усталости, с величайшей торжественностью объявил кто он, и, выудив из-за пазухи послание, вручил его как последний
Конечно же, я знал Кэмпбелла, так что я был несколько удивлен тем, как он меня приветствовал, когда понял кто я.
— Неужели это снова ты? — спросил он, как пьянчужка, недоверчиво присматривающийся к содержимому стакана. — Бог мой — ты выглядишь ничуть не лучше, чем тогда, когда я видел тебя в последний раз. А я-то думал, Флэшмен, что ты стал более предусмотрительным. — Он вздохнул и покачал головой и, уже поворачиваясь к палатке, оглянулся на меня и сказал: — Представляешь, я рад тебя видеть.
Полагаю, что найдутся такие, что скажут, мол нет большей чести, чем услышать подобное от старины Тише-едешь; если это так, то я вынужден буду поверить, так как это и была вся благодарность за то, что я провел Каваноу из Лакноу. Не то чтобы я жаловался на судьбу, поскольку, видит Бог, я получил свою часть признания, однако факт состоит в том, что, когда история вышла наружу, все сливки достались Каваноу. Уверен, что лишь жажда славы заставила его взяться за это дело, потому что когда после разговора с Кэмпбеллом я присоединился к нему в палатке для отдыха, этот увалень-ирландец сразу вскочил с колен, на которые он бухнулся было для благодарственной молитвы, повернул ко мне свое веснушчатое лицо обычной деревенщины и озабоченно спросил:
— Думаешь, они дадут нам за это Крест Виктории?
И что же вы думаете? — В конце концов они дали ему этот крест за все ночные приключения, в то время как я получил за это лишь ужасный приступ дизентерии. Ну, да — он был штатским, потому-то с ним так возились, да к тому же слишком многие охотились тогда за этой наградой. Именно поэтому, наверное, наверху и подумали, что признанные герои вроде меня могут обойтись и без этого креста — смешно, не правда ли? Так или иначе, тогда я вообще не был представлен ни к какой награде, что, в принципе-то дело вполне обыкновенное, а отваги Каваноу, как вы понимаете, я и не отрицаю. Каждого, кто обладает такой тушей, как этот дурак и при этом старательно ищет себе неприятности, просто необходимо назвать смельчаком. Но все же… если бы я не нашел его проклятый шлепанец, не выудил его из канала и, что самое главное, — не узнал бы у моего смуглого фонтана любви, куда нам нужно идти — дружище Каваноу, возможно, и до сих пор блуждал бы вдоль берега Хайдар-канала, спрашивая дорогу. Однако, если хорошенько подумать, пожалуй, я все же оказался в большем выигрыше — ведь она была такой изящной и горячей малюткой, а пять рупий, в конце концов, я взял у Каваноу… [XXXVI*]
XI
Если Кэмпбелл был скуп на комплименты, то столь же осторожно он относился к солдатским жизням, особенно его драгоценного Девяносто третьего полка шотландских горцев. Освобождение Лакноу заняло у него целую неделю — он медленно продвигался по рекомендованному нами пути, громя пандиартиллерией и напуская на них сикхов, так что шотландцам почти не пришлось даже измять своих килтов. Конечно, по дороге они вырезали все живое, что попадалось им на глаза, но дело шло медленно, и Кэмпбелла сильно осуждали за это позже. По моему же мнению, он был абсолютно прав — и он сам, и Мэнсфилд, его начальник штаба, когда они не рисковали жизнью солдат просто ради того, чтобы преследовать и наказывать разбегающихся мятежников. Главной задачей было выиграть кампанию с минимально возможными потерями, но, конечно же, это не устраивало критиков, окопавшихся в клубах и офицеров, предпочитающих воевать на страницах газет — эти мерзавцы были в полной безопасности, а потому и жаждали крови, чтоб им сгореть, так что они подтрунивали над стариной Тише-едешь, называя его «застрявшим в грязи воякой». [XXXVII*]
Фактически Кэмпбелл спас Лакноу, хотя шансы на это были пятнадцать к одному, а само дело стало примером твердости духа и здравого смысла. Он прорвал блокаду, вывел из города гарнизон и в полном порядке отступил, с угрюмым видом и чутко прислушиваясь к тому, что происходит вокруг, пока бездарные ослы вроде Каваноу аж пританцовывали в нетерпении. Знаете ли вы, что этот сумасшедший ирландец рвался под самый огонь панди, чтобы пробиться обратно в Лакноу и лично освободить Аутрама и Хэйвлока (а бедняге Гробокопателю вряд ли удалось бы доковылять самостоятельно), так чтобы они могли приветствовать сэра Колина, когда тот будет преодолевать последние фарлонги? Кровавая бессмыслица, но выглядит весьма доблестно, да к тому же вся эта картина увековечена на полотне, на котором верблюды и черномазые восхищенно улыбаются, а наши вожди пожимают друг другу руки. (Я также там присутствую, словно Иоанн-Креститель, верхом на лошади и совершенно бесцельно вскинув руку вверх, что, конечно же, полная ерунда — как
раз в это время я сидел в нужнике, выворачиваемый наизнанку очередным приступом дизентерии и желая только одного — поскорее сдохнуть). [XXXVIII*]Бедный старый Гробокопатель — после этого он прожил всего несколько дней. Дизентерия прикончила генерала, так что мы похоронили его под пальмой в Алам-баге и начали отступление. Думаю, его это вполне устроило. Помнится, в голове у меня мелькнула строчка эпитафии «И Никанор пал в своем всеоружии», которую он сам произнес пятнадцать лет назад, рассказывая мне о сержанте Хадсоне, умирающем в форту Пайпер. Что ж, никому из нас не дано жить вечно.
Во всяком случае, Лакноу пришлось оставить в руках мятежников и Кэмпбелл отвел армию обратно в Канпур, гарнизону которого в то время не давал покоя Тантия Топи. Кэмпбелл быстренько отогнал его, а затем принялся выжигать мятеж в долине Ганга, одновременно собирая войска, которые смогли бы снова ударить на Лакноу после Рождества, выгнать оттуда мятежников уже навсегда и взять под контроль все королевство Ауда. Представлялось абсолютно очевидным, что несмотря на бунтовщиков, вьющихся повсюду густо, как москиты и до сих пор обладающих силами нескольких полевых армий, методические операции Кэмпбелла покончат с мятежом уже в течение нескольких месяцев — если только Калькутта оставит его в покое. Я отважно предложил свою помощь в организации разведывательной работы в Унао, местечке, лежащем на берегу реки напротив Канпура, где собирались наши новые армии; работа легкая и ничего более опасного, чем случайные стычки между конными отрядами пуштунов и «Собственностью дьявола», [177]что меня вполне устраивало. Единственным, что омрачило мое спокойное существование той зимой, был выговор, который я получил за то, что пригласил первоклассную шлюху из смешанной касты на парад с оркестром в Канпуре. [XXXIX*] Это лучшим образом свидетельствует о том, что обстановка стала полегче — ведь если генералам больше нечего делать, кроме как заботиться о моральном облике штабных полковников, то можете быть уверены — забот у них немного.
И действительно, зимой мы так задали жару пандивдоль всего Большого тракта, что казалось, их основные силы начали отступать все дальше и дальше к югу, в княжество Гвалиор, куда Тантия Топи отвел свою армию и где собрались другие мятежные князьки. Это было уже неподалеку от Джханси — я ежедневно встречал это название в разведывательных сводках, со все более частыми упоминаниями о Лакшмибай. «Мятежная рани» и «вероломная королева» — вот как ее называли сейчас, так как за несколько предыдущих месяцев она сбросила личину показной преданности, под которой таилась со времен резни в Джханси и соединила свою судьбу с Нана-сагибом, Тантия и другими бунтовщиками. Я был в шоке, когда впервые услышал об этом, хотя на самом деле не очень удивился — стоило вспомнить ее отношение к нам, англичанам, затаенные обиды и это милое смуглое личико, которое так мрачно хмурилось: «Мера Джханси денге най!Я не отдам мой Джханси!»
Теперь-то ей предстояло отдать его довольно быстро, поскольку южные армии под командованием генерала Роуза уже наступали к северу, на Гвалиор и Бандельканд. Она будет сметена вместе с другими бунтарями-монархами со всеми их армиями, состоящими из сипайско-бандитского отребья. Но я не слишком переживал из-за этого. Когда мои мысли обращались к ней — а по некоторым причинам случалось это частенько в ту беззаботную для меня зиму — я не мог думать о ней как о части местного хаоса, состоящего из беспорядков, пожаров и резни. Если я читал о распутной «Иезавель из Джханси», которая плетет заговоры вместе с Наной и разжигает мятежный дух, я никак не мог сопоставить ее в своей памяти с той очаровательной фигуркой, раскачивающейся на шелковых качелях туда и обратно в сказочном зеркальном дворце. Я ловил себя на мысли, что она все еще должна быть там или играть с попугаями и обезьянками в солнечном садике, а может быть скакать по лесам вдоль реки — только с кем теперь? Сколько новых любовников было у нее после той ночи в павильоне? Этого было достаточно, чтобы волны возбуждения прокатывались где-то внизу живота и поднимались все выше — потому что это было нечто большее, чем желание. Когда я думал об этих сияющих глазах, игривой грустной улыбке и смуглой изящной руке, протянувшейся вдоль шелковой веревки ее качелей, я чувствовал странное, абсолютно неплотское желание вновь увидеть ее и услышать звук ее голоса. Это чертовски раздражало меня, поскольку я привык, что старая любовь — это всего лишь груди и бедра. В конце концов я же не был зеленым юнцом и никогда не ожидал, что поймаю себя на подобных мыслях. Наконец я решил, что недели две постоянных упражнений с нею в постели смогли бы мне помочь и выбить из головы все эти телячьи нежности, но пока на это не было никаких шансов.
Именно так я и думал в своем самодовольном невежестве, а между тем зима шла на убыль и наша кампания на севере приближалась к своей кульминации. Я понял, что все действительно идет на лад, когда к нам приехал Билли Рассел из «Таймс», чтобы принять участие в заключительном марше Кэмпбелла на Лакноу: когда корреспонденты вьются вокруг как стервятники — это верный признак грядущей победы. Наши наступали с 30 000 солдат и многочисленной артиллерией, а лично я перебирал кипы никому не нужных бумаг в разведывательном отделе Мэнсфилда и изо всех сил избегал какой-либо опасности. Армия продвигалась вперед медленно и неумолимо: артиллерия систематично разносила оборону пандивдребезги, ирландцы и шотландские горцы тут же на месте вырезали сипайскую пехоту, инженеры с саперами уничтожали деревни и храмы, чтобы показать, кто здесь хозяин, и каждый грабил столько, сколько мог унести.