Французский детектив

Вышедший к барьеру новый свидетель был, как и Ивон Роделек, в черной сутане с голубыми брыжами. Но в отличие от рослого Ивона Роделека привратник института в Санаке брат Доминик Тирмон был толст и коротконог. Его добродушное лицо лучилось вечной веселостью.

— Мсье Тирмон, можете ли вы рассказать суду все, что знаете и думаете о Жаке Вотье?

— Такой милый ребенок! — воскликнул брат Доминик. — Я о нем думаю только хорошо, как и обо всех наших учениках. Они очень славные!

— Вы занимались Жаком Вотье в то время, когда он находился в институте в Санаке?

— Скорее, эту задачу взвалил на себя наш директор… но мне часто случалось «поболтать» с этим милым ребенком с помощью дактилологического алфавита. И меня, так же как и других преподавателей нашего института, поражал его ум. Думаю, что он привязался ко мне с того дня, как я сшил новое платье для его куклы Фланелли, которую он принес ко мне в швейцарскую. Наверно, это было спустя год после его прибытия. Хорошо помню наш разговор в тот день. Чтобы подтрунить над ним, я сказал: «Платье и волосы Фланелли уже вышли из моды — они слишком длинные». — «Какого цвета будет новое платье Фланелли?» — спросил меня тотчас Жак. Меня так удивил этот вопрос слепого ребенка о «цвете», что я какое-то время колебался, прежде чем ответил: «Красного. А как ты себе представляешь красный цвет?» — «Это, должно быть, теплый цвет», — ответил он. «Ты прав, Жак. Мсье Роделек тебе уже говорил о солнечном спектре?» — «Да, он мне уже объяснял, что такое радуга». Самое замечательное, что в ответе этого милого ребенка не было и следа бахвальства. Он составил себе представление о цвете по аналогии со вкусом и запахом. Например, различие между запахом апельсина и груши, абрикоса и персика давало ему представление о различии между черным и белым или зеленым и красным. Методом дедукции он приходил к заключению о существовании тонов и оттенков. Думая о предмете, он инстинктивно окрашивал его в какой-нибудь цвет радужного спектра.

— Свидетель может нам сказать, было ли точным представление о цвете в сознании ребенка? — спросил Виктор Дельо.

— Нет. На этот недостаток я сразу обратил внимание. К сожалению, он не был преодолен и впоследствии. Когда он у меня спросил, какого цвета глаза у Фланелли, я ответил, что глаза голубые, а волосы черные. Ребенок был сильно разочарован: «Мне это не нравится, — сказал он. — Фланелль была бы красивее, если бы глаза у нее были желтыми, а волосы голубыми». Я не стал возражать ему тогда, подумав, что на портретах у современных художников цвета бывают и похуже. Сознание Жака выработало свою индивидуальную палитру, где зеленый цвет ассоциировался со свежестью, красный — с силой и необузданностью, белый — с искренностью и чистотой. И если воображаемый цвет не соответствовал истинному, это было не страшно, потому что абсолютной истины в том, что касается цвета, нет. Многие ли зрячие согласны в точном определении того или иного цвета?

— Все эти соображения относительно чувства цвета у обвиняемого, несомненно, интересны, — заявил генеральный адвокат Бертье, — но, по нашему мнению, они не относятся к делу.

— Нет, господин генеральный адвокат, — ответил Виктор Дельо. — Мы дали высказаться мсье Тирмону о восприятии цвета обвиняемым исключительно потому, что цвет, как бы неправдоподобно это ни выглядело, сыграл решающую роль в убийстве, которое до сих пор несправедливо приписывается Вотье.

— Мэтр Дельо, — воскликнул генеральный адвокат Бертье, — решительно закидал нас сюрпризами! Если бы я не опасался показаться непочтительным по отношению к тому месту, где мы находимся, то сказал бы, имея в виду загадочные фразы защитника, что все у нас происходит как в детективном романе.

— А почему бы и нет? — ответил старый адвокат. — В любом детективном романе преступника находят на последних страницах. Повторяю: тот, кто совершил преступление на «Грассе», будет установлен в последние минуты процесса.

— Почему же защита не назовет его нам сразу, по скольку, как кажется, имя его ей известно? — спросил генеральный адвокат Бертье.

— Защита никогда не утверждала, что она знает убийцу, — спокойно ответил Виктор Дельо. — Она утверждала только, что клиент не совершал преступления и что он один знает преступника. Трудность, и громадная, — суд должен признать это вместе с защитой, — заключается в том, чтобы с помощью психологического шока или каким-то иным образом заставить Жака Вотье сказать все, что он знает. Сейчас защита может утверждать только то, что три человека могли иметь серьезные причины для убийства Джона Белла. Среди них, несомненно, и обвиняемый, но убил не он — это мы докажем. Что касается другого человека, поведение его сомнительно, хотя он защищен некоторым алиби. Остается третий — он, по всей вероятности, и есть убийца. К несчастью, защите еще пока неизвестна эта третья личность, иначе процесс бы уже закончился. И наконец, в ответ на замечание господина генерального адвоката, поставившего под сомнение уместность показаний мсье Доминика Тирмона о чувстве цвета у обвиняемого, мы просим господ присяжных не упускать из виду тот факт, что наиболее важен для человека тот цвет, который он любит, даже если этот цвет — воображаемый, как в случае с Жаком Вотье.

— Считаете ли вы, мсье Тирмон, — спросил председатель, чтобы еще раз решительно прервать полемику между защитой и прокуратурой, — что Жак Вотье способен совершить преступление, в котором он обвиняется?

— Жак! — воскликнул брат Доминик. — Но он был самым добрым воспитанником из всех, какие когда-либо были в нашем институте! У него было инстинктивное отвращение к злу и жестокости. Наш старый садовник Валентин сказал мне о нем: «Жак Вотье — убийца? Он же так любил цветы!»

— Это тот Валентин, — продолжал председатель, — который хранил садовый инвентарь в домике а глубине сада?

Брат Доминик выслушал вопрос с изумлением.

— Да, господин председатель… Вы бывали у нас в Санаке?

— Нет, — ответил председатель Легри. — Но не теряю надежды побывать там теперь. Этот домик по-прежнему на месте?

— То есть он отстроен после пожара на прежнем месте.

— Какого пожара?

— В результате несчастного случая, — К счастью, без тяжелых последствий. Вспоминаю сейчас, что Соланж Дюваль, которая через пять лет стала мадам Вотье, была причастна к этому.

— Вы можете рассказать об этом несчастном случае? — спросил председатель.

— Если не ошибаюсь, мы с братом Гарриком, прогуливаясь весенним вечером в парке, заметили, что домик охвачен пламенем. Мы побежали к домику, уверенные, что его нечаянно поджег Валентин. Но, к большому нашему удивлению, перед догорающим строением мы увидели Соланж Дюваль и Жана Дони, одного из наших воспитанников; их одежда и лица были в саже. Валентина там не было.

— Когда вы направлялись к домику, вам не встретился Жак Вотье, бежавший к главному зданию института?

— Нет, господин председатель, но ваш вопрос напомнил мне странный разговор с Жаном Дони на другой день после пожара у меня в швейцарской. Он вошел, когда я разбирал почту, и сказал: «Вы слышали, что ответила вчера Соланж брату Гаррику, когда тот спросил, что случилось?» — «Да, — ответил я, — ну и что?» — «Соланж, — поведал мне Жан Дони, — солгала, говоря, что пожар произошел из-за ее неловкости. Не она опрокинула керосиновую лампу — это Жак нарочно швырнул ее, чтобы поджечь домик, а потом закрыл нас на ключ — меня и Соланж, — сам же убежал». — «Что это вы такое говорите, — ответил я Жану Дони. — Вы сознаете, какое это тяжкое обвинение? Вы не имеете права клеветать на товарища! Начать с того, что Жака там вообще не было!» — «Он там был, брат Доминик, но успел убежать, пока я пытался выбить дверь изнутри. Если бы в последнюю минуту она не поддалась, вы нашли бы два обугленных трупа — Соланж и мой. Жак попытался нас уничтожить!» — «Вы совсем с ума сошли, Жан! Какой смысл ему было делать это?» — «Потому что он ревнует ко мне, — ответил Жан Дони. — Он думает, что Соланж любит меня, а не его».

Несколько дней я не знал, что делать: поверить Жану Дони, который был одним из самых образцовых наших воспитанников и через несколько недель от нас уезжал? Или лучше рассказать об этой странной беседе директору? Я боялся, что Ивон Роделек, зная мою склонность к болтливости, скажет: «Вы, брат, с вашим хорошо подвешенным языком, суетесь в дела, которые вас совсем не касаются». И мсье Роделек был бы прав. Было еще одно возможное решение — предпринять собственное расследование, чтобы выяснить истину. Однажды, когда Жак зашел ко мне в привратницкую, я ему сказал: «Бедный Жак, вы, наверно, очень переживали, когда узнали, что Соланж и ваш лучший друг чуть не сгорели заживо в садовом домике». Жак только и ответил: «Не понимаю, как это могло случиться… Знаю только, что Жан мне уже не лучший друг». Больше я ничего не смог от него добиться. Я пытался снова разговориться с Жаном Дони, но он, возможно сожалея о неосторожно вырвавшихся у него словах, всячески избегал меня. Я решил забыть о том, что мне сказал Жан Дони. И правильно поступил, потому что он обрадовал меня своим приездом из Альби, чтобы самому сесть за орган на свадебной церемонии Соланж и Жака. Из этого я заключил, что никакой обиды между ними не было.

— Что вы думаете о Соланж Дюваль? — спросил председатель.

— Думаю о ней только хорошее, так же как, должно быть, наш директор.

— Было у вас впечатление на свадьбе, что молодые супруги счастливы?

— Были ли они счастливы, господин председатель? Лица их сияли счастьем, когда они, соединившись на всю жизнь, выходили из нашей часовни. Все были счастливы в этот день. Какая была прекрасная церемония! Я видел и надеюсь еще увидеть много праздников в Санаке, но не думаю, что какой-нибудь из них мог бы сравниться с этой свадьбой — первой в нашем институте. У меня было ощущение, что все мы немного причастны к этому счастью.

— Вы видели молодых после?

— Однажды, когда они вернулись из свадебного путешествия, перед поездкой в Америку.

— Они по-прежнему были счастливы, так же как в день свадьбы?

— Мне кажется, что да, и я воздал благодарность Всевышнему за это их счастье. Это дает мне надежду думать, что Бог не мог оставить Жака после того, как он помог ему стать полноценным человеком. Я верю — не в его милосердие, потому что не могу считать этого ребенка виновным, — а в то, что он поможет ему с честью выйти из этого испытания.