Фридрих Шиллер
Шрифт:
Несомненно, существует связь между политической свободой и искусством. Но в действительности это связь обратная той, которую устанавливал немецкий поэт. Искусство само по себе не может быть залогом политической свободы. Но там, где эта свобода завоевана, где мир эстетических ценностей принадлежит народу, наступает расцвет искусства, невиданный ранее в истории человечества.
Теория эстетического воспитания, как замена политической борьбы, была заблуждением Шиллера. Но и в своих ошибочных философских исканиях остается он художником-гуманистом, мечтающим об уничтожении бюргерско-помещичьих порядков.
В годы реакции, усилившейся в Германии во время революционного
Быть может, отвергая в эти годы опыт французов, смутно ощущает он, что не по плечу революции буржуазной выполнить эту задачу, не она создаст «царство свободы».
Поэт отодвигал счастливое будущее человечества примерно на столетие вперед, когда — он верил в это — исчезнет государство, основанное на «антагонизме сил», и общество, где человек «делает выгоду определителем всех своих действий».
НА ЗЕМЛЕ ЮНОСТИ
«Любовь к родине у меня усилилась, а швабская натура, от которой я стал отвыкать, снова зашевелилась во мне».
Перепуганные размахом революционного движения по ту сторону Рейна, присмирели немецкие князьки. Не позволяют себе открытых бесчинств. Но за подданными следят зорко. Прислушиваются к каждому слову через своих шпионов: нет ли где «духовного якобинства». Даже веймарский либеральный «князь муз» Карл Август, участвуя в качестве прусского генерала в походе войск контрреволюционной коалиции против молодой Французской республики, приказывает, чтобы доносили ему в армию, что и как читают студентам профессора Иенского университета.
В Пруссии запрещен «Немецкий Меркурий» Виланда и «Иенская литературная газета», в которых сотрудничал Шиллер.
В Австрии, в Вене, цензура кромсает «Заговор Фиеско», считая опасным даже само слово «свобода».
В эти годы передовым немецким литераторам нередко приходилось разговаривать со своими читателями на эзоповом языке. Следы его и в «Письмах об эстетическом воспитании» и в философских стихотворениях Шиллера девяностых годов, его первых после шестилетнего перерыва художественных созданиях.
Но для того чтобы вернуться к творчеству, поэту надо было прикоснуться к родной земле.
Летом 1793 года Шиллер решает поехать в Вюртемберг, где он не был более одиннадцати лет.
На прошение об отпуске он получает от Карла Августа ответ, содержащий вместе с разрешением отъезда последние политические новости: осада Майнца закончилась победой коалиции феодальномонархических держав — «гарнизон сдался на капитуляцию и через несколько дней выходит из крепости».
Майнцская республика прекратила свое существование.
В первой половине августа Шиллер с женой выезжает из Иены.
Как встретит своего «полкового лекаря» теперь, через одиннадцать лет после его побега, герцог Карл Евгений? Немощный, прикованный подагрой к креслу старик, он все еще некоронованный «швабский король».
Пока намерения герцога не ясны, Шиллер решает не переезжать границы Вюртемберга. Он останавливается в старинном городке Гейльбронне.
Был конец августа. На виноградниках, по склонам гор, окружающих Гейльбронн, дозревали янтарные кисти плодов. Неккарская долина, с мягкими линиями ее холмов, тихими реками, развалинами старинных замков дышала осенним покоем.
Как часто тосковал поэт о прекрасной природе Вюртемберга, о мягком швабском
климате, который, думалось ему, мог бы облегчить его недуг!И вот он «на пороге родины». Встретить поэта в Гейльбронн приехали старики родители, сестры, старый учитель Шиллера по латинской школе магистр Ян.
Семидесятилетний Иоганн Каспар еще не потерял свою военную выправку: «он в постоянном движении, а это и поддерживает его здоровье и свежесть».
Бодра и мать. Шиллеру кажется, что и его больной груди дышится здесь легче, чем в Иене.
Но быть на пороге родины и не переступить его! Уже 27 августа поэт едет в Людвигсбург и в Солитюд, не испросив на то разрешения «швабского короля».
В якобинском 1793 году Карл Евгений уже не мог совершить по отношению к Шиллеру открытого насилия, к которому он безусловно прибегнул бы одиннадцать лет назад, если бы поэт не успел скрыться из Вюртемберга. Времена изменились!
И все же, по совету родных, Шиллер решает остаться на некоторое время в Гейльбронне.
На границе Вюртембергской земли, рядом с всеслышащим ухом Карла Евгения, он позволяет себе быть откровенным только с самыми близкими людьми. Мы почти не знаем, что говорил он в конце 93-х, 94-х годов о революции. Писем, комментирующих политические события, в те годы писать избегали. Если такие записки все же попадали, их обыкновенно уничтожали адресаты. Но вот одно из сохранившихся писем — его получила в Швабии Лотта Шиллер от своей приятельницы Шарлотты фон Штейн. «Что Шиллер? По-прежнему ли он обращен весь к французской революции? — спрашивает жену поэта госпожа фон Штейн; ей, первой даме веймарского двора, нечего опасаться почтмейстеров-доносчиков. — Могу ли я, наконец, называть при нем Национальный Конвент сборищем разбойников, не вызывая его негодования, как это однажды случилось?»
Итак, еще совсем недавно Шиллер негодовал, если при нем поносили революционный Конвент, хоть и не был согласен с его методами!
Должно быть, и здесь, на родине, он все так же «обращен к французской революции», заинтересован ею, как и в Веймаре Но еще тщательней, чем там, вынужден это скрывать.
Надев свой единственный парадный шелковый камзол, поэт отправляется с официальным визитом к бургомистру. Сопровождавший его сенатор Штюблер вспоминал впоследствии, что «о Франции, событиях в Майнце и эмигрантах Шиллер высказывался крайне осторожно».
Политика его не занимает — Шиллер всячески стремится это подчеркнуть. Зато он с неподдельным интересом расспрашивает своего спутника, увлекавшегося астрономией да и астрологией (в те времена наука о строении небесных тел еще нередко соседствовала с древней верой в возможность предсказывать по звездам земные события), об его экспериментах.
Готовясь наблюдать солнечное затмение, Штюблер поставил в комнате несколько зеркал, чтобы «отражать солнце». Шиллер занялся зеркалами, «пытаясь отразить солнце в третьем и четвертом». Затем, вспоминает Штюблер, поэт живо заинтересовался стеклянным конусом, при помощи которого ему изобразили в комнате радугу, и «с большим любопытством наблюдал радужные цвета».
Польщенный интересом «господина надворного советника» к его немудреным экспериментам, почтенный сенатор и не подозревал, что они вряд ли заинтересовали бы Шиллера, вообще-то чрезвычайно равнодушного к естественным опытам, если бы поэт не был увлечен мыслями о будущем своем герое — полководце-астрологе Валленштейне. Создавая этот образ, Шиллер воспользуется сведениями, которыми снабдил его Штюблер.
Тем временем стало известно, что герцог высказал намерение «игнорировать» своего беглого полкового лекаря.