Фронтовые повести

Тамара взяла Майю на руки и вместе с Жамал отправилась на прогулку вокруг лагеря.

Тамара с первого дня горячо привязалась к девочке, без конца тормошила и тискала ее. Майя смеялась, отчего ее маленький носик становился совсем незаметным, приплюснутым, а это еще больше умиляло Тамару. Если бы она увидела это крохотное создание где-нибудь в другом месте в других условиях, она, наверное, не привязалась бы к ребенку так, как сейчас. Глядя на Майю, Тамара с особенной болью ощущала опасность недавно пережитого и с особенной грустью вспоминала свое детство. Девчушка живет, радуется лесу, солнцу, птичьим песням, радуется беззаботно и не знает, что творится в мире. Пламя пожарищ кажется ей забавным, грохот орудий — игрой.

Девочка пока что ничего не сознает. Она не знает, что и грохот орудий, и пожарища, и усталые лица людей, — все это борьба за ее детство, за будущее, за жизнь на земле.

Подруги сели на зеленой лужайке.

— Чего ты молчишь, Тамара? Я молчу, ты молчишь.

— Прости, Жамал. Взяла твою дочурку и размечталась.

— Если бы не война, у тебя был бы маленький?..

— Как тебе сказать, Жамал… Замуж я не собиралась, потому что не встретила суженого. Такого человека, которого полюбила бы. Детство у меня было нелегкое. Родилась в гражданскую войну, подросла, пошла на войну Отечественную. Как и все наше поколение… Отец с матерью умерли от тифа, когда мне было шесть лет. Взял меня к себе дядя. А жить трудно, голодно. Отдал он меня в детский дом. Там я и окончила десять классов. Сейчас особенно часто вспоминаю те годы. Может быть, потому вспоминаю, что часто приходится смерти в глаза смотреть. А когда видишь смерть, очень хочется сказать спасибо тем, кто тебе помогал жить, кто тебя воспитывал. В детдоме мы и старших не слушались, и баловались, и дерзили им. А сейчас, если бы встретила кого-нибудь из них… в ножки поклонилась.

Тамара отвернулась, пряча набежавшие на глаза слезы; чувствуя недоброе, Майя заколотила ножонками по коленям Тамары, будто призывая ее не отвлекаться по пустякам.

— А потом поступила в педагогический институт. Окончила в сороковом году и попала по распределению в Епищево, преподавать русский язык и литературу в старших классах. Хорошо работалось. — Тамара вздохнула. — Учителя дружные, старики нас не зажимали, помогали в трудную минуту. Жить бы да жить… — Тамара опять вздохнула, с болью прищурила глаза, кивнула куда-то в глубину леса. — А теперь! Пришла нечисть. Топчут все доброе, возрождают все грязное, кормят предателей и думают, что за всей этой сволочью пойдет народ. Столько людей было здесь перед войной. Больше, чем деревьев в лесу. По вечерам песни, гармошка, веселье. Утром на работу выходят — залюбуешься. А сейчас все мертво, не слышно, чтобы корова замычала. Все разогнали, растоптали, сожрали. И после всего говорят, что они несут нам счастливую жизнь, освобождение. А дети? Сколько сирот пооставалось. Один раз шла на явку, в лесу наткнулась на мертвого мальчика. Лет восемь… В первый класс бы ходил. Распух. Блуждал, блуждал по лесу, да и умер от голода… Неужели хоть один фашист останется жить после войны?

— Успокойся, Тамара. Давай о чем-нибудь другом поговорим.

— Не могу, Жамал, не могу! Вот как найдет, не могу остановиться. Убивать их, только убивать! Убивать как зверей-людоедов!..

Солнце поднималось все выше. Пятнистая тень дуба легла на плечи женщин. Майя захныкала, потянулась к матери.

— Дай мне ее, кормить пора…

Тамара осторожно передала девочку, стала смотреть, как Жамал обнажает грудь, как нетерпеливо сучит нояжками и вертит головенкой Майя. Жамал вытягивала трубкой губы и лопотала ласковые русские и казахские слова. Картина эта всегда удивительно успокаивала Тамару, и она думала о том, что материнство сильнее войны…

Майя зачмокала, удовлетворенно засопела, и тогда только Жамал вспомнила о подруге. Она подняла глаза на Тамару, надеясь увидеть то же суровое, гневное лицо. Но у подруги в легкой мечтательной улыбке разошлись губы, потеплели глаза.

— А после войны мы встретимся, Тамара? Как ты думаешь?

— Говорят, гора с горой не сходится, а человек с человеком сойдутся.

— А у казахов есть такая пословица: «Конь трижды проскачет по той тропе, на которую не думал ступить. Человек трижды увидит то место, которое не думал увидеть». Наша дочка, конечно, еще ничего не знает о Казахстане…

— Подрастет, будет ей лет шестнадцать, ты обязательно расскажи ей обо всем, Жамал. Пусть она вернется в наши края, пройдет по тем местам, где ты с ней скиталась. Может быть, встретит тех людей, у которых находила приют… Ты приедешь к нам, землячка? — Тамара потянула Майю за ножку.

Девочка оторвалась от груди и угукнула. Женщины рассмеялись.

— Я все говорю и говорю, — продолжала Тамара, — а почему ты ничего о своей жизни не рассказываешь?

— У меня в жизни нет ничего особенного.

— Как ничего особенного, а Жилбек? Вы с ним здесь познакомились?

— Что ты, что ты! Это еще до войны было, давно-о… Есть такое чудесное место — Баянаул. Недалеко от Иртыша… День мне тот запомнился навсегда…

Майя уснула с блаженно раскрытым ротиком. Жамал стала говорить тише, и от этого голос ее звучал задушевнее.

— Весной это было, как раз перед первым экзаменом в десятом классе. Шли мы из школы домой. Мимо клуба. Смотрим — возле клуба стоят парни. Один играет на домбре, напевает что-то веселое, другие окружили его, улыбаются. Нам как-то неловко стало — столько ребят! Но обратно не повернешь, к тому же взрослые мы уже, десять классов заканчиваем, можно сказать — невесты, и стесняемся. Проходим мимо. Один парень в белой косоворотке повернулся в нашу сторону и смотрит, смотрит, будто мы его приворожили. Потом что-то сказал, и все рассмеялись. Мы пожали плечами — смейтесь себе на здоровье, — и прошли мимо. Не знаю почему, но я очень смутилась, и мне тоже захотелось рассмеяться. Может быть, и все мои подружки смутились, но я, кажется, больше всех. Прихожу домой, а у нас гостья, тетушка моя из колхоза приехала. Расцеловала меня, как полагается, разохалась. «Какая ты взрослая, какая большая, в клуб ходишь?» Я отвечаю — хожу. «А какая сегодня картина?» Я говорю — «Чапаев». Она пристала — веди меня в клуб, и только. Я говорю, что у меня экзамен завтра, готовиться надо, а она мне отвечает: раз к тебе тетка старшая приехала, никаких экзаменов, родственников уважать надо. Пришлось мне вести ее в клуб. Взяли мы билеты, сели где-то в третьем или в четвертом ряду. Смотрю, а рядом с моей тетушкой сидит тот самый парень в белой косоворотке. Я просто окаменела, сижу сама не своя. А он чувствует себя свободно, заговорил с моей теткой, та ему отвечает, вопросы какие-то задает, меня стала нахваливать. Я сижу молчу, как будто ничего не слышу. После кино вышли из клуба. Парень идет с нами, продолжает вести разговор с теткой. Он ей понравился, как она мне потом говорила. Вежливый, говорит, старших уважает. Довел он нас до самого дома и говорит мне: «Жамал, завтра я думаю в школу пойти». Я расхохоталась, веселая была, и отвечаю ему: «А что, вам только семь лет исполнилось?» И домой убежала.

На следующий день сдала экзамен на «хорошо», иду из школы. Смотрю — на углу он стоит, улыбается. «Какую отметку получили?» Раньше я смеялась над мальчишками, а тут оробела, еле выговорила, на что сдала.

Вечером опять встретились. Мне он уже понравился, я ждала вечера с нетерпением. Он встретил меня возле клуба, спрашивает: «Куда пойдем, кино смотреть или, может быть, к озеру прогуляемся? А в клубе опять «Чапаев». — «Зачем же мы будем смотреть каждый день одно и то же, давай лучше прогуляемся». Пошли мы к озеру Сабындыколь. Идем мы медленно. Вечер тихий, небо в звездах, степь такая чудесная вокруг. И время — май месяц, когда в Сарыарке, у нас так степь называется, цветут тюльпаны… Много и других цветов, степных, пахучих… Начали рвать цветы, они так приятно пахнут, волнуют. Посидим на траве, пойдем дальше. Кажется, на край света так бы вот вместе и ушли. А возле озера стоят березы и сосны. Вода зеркальная, чистая, тихая, только слышно, как рыба всплеснется, звезды в воде ловит. Вокруг озера — горы, и самая большая, Акбет, возвышается как старейшина, как седой аксакал. И озеро, и сосны, и горы — все нас волновало, не хотелось идти домой, но надо было — ведь и его ждали дома, и меня.

После той ночи стали мы каждый день уходить в степь. Никогда это не забудется… Эх, Баян, наш Баян, как я соскучилась по нему!.. Тебе трудно представить, Тамара, здесь нет такой степи — огромная, огромная, без края. Ветерок, как шелк, теплый, с особенными запахами. Знаешь, как чудесно пахнет степная полынка в мае… Мы тогда бродили с Жилбеком и пели. Казахи любят эту песню. Слова в ней такие:

Вершины Баяна окутаны мглой, Там беркут в ущельях не выследит лис… Прощаясь за дальнею юртой со мной, Шепни: «Поскорее, мой милый, вернись!» Отроги Баяна… Ты здесь родилась. Я рано уеду. Ты встань до зари, На юрту на белую облокотись, На память влюбленный свой взор подари. [2]

2

Перевел Л. Скалковский.

— Там у нас все называется Баян. И гора Баян, и степь Баян, и поселок Баян — все Баян. Теперь для нас и вот этот лес, где мы спасаемся от врага, тоже Баян…

— Знаешь, Жамал, когда я училась в институте…

Весь день женщины говорили о прошлом. О любви, о встречах, о друзьях и подругах. Когда возвращались в лагерь, Жамал неожиданно спросила:

— А кто тебе сейчас из нашего отряда нравится? Только честно.

— Отгадай!

— Гм… Трудно. Скажи хоть какую-нибудь примету.

— Высокий.

— Знаю — Петька! — Жамал расхохоталась.

— Вот видишь— самой смешно.

— Можешь не говорить, я сама знаю. Высокий, кудрявый, глаза синие-синие, строгий. Зовут Павлик. Только я его боюсь и называю Павлом Семеновичем.

Тамара улыбнулась.

XXII

Несколько дней партизаны отдыхали, ждали боеприпасов с Большой земли. Стирали гимнастерки и брюки, сушили портянки, дремали на солнцепеке, отсыпались.

В отряде появился смуглый кудрявый парень с гармошкой. После ужина его усадили на пенек посреди поляны и начали допрашивать: «Вальс умеешь? Цыганочку можешь?» Гармонист оказался на высоте; растягивая малиновые мехи, шпарил все без передышки — и вальсы, и фокстроты, и барыню— все, что душа пожелает. Плясали, кружились, веселились. И только по сумрачно-деловитым лицам идущих на пост часовых можно было судить, что кругом — враг.