Фронтовые повести

Но это было год назад… А сейчас ничего человеческого не осталось в их сердцах, одно звериное, животное желание — выжить, во что бы то ни стало выжить. Вот почему они с таким лютым ожесточением убивали тех, кто рано или поздно мог отомстить за предательство. Они убивали, страшась возмездия.

Когда Алимбай принес стонущего Виктора на плече, перед строем власовцев стоял тот самый пулеметчик, который в двух шагах от гнезда повернул свой пулемет против своих же. Он был труслив и жалок, падал на колени перед Коротченко. Алимбай, не скрывая брезгливой гримасы, подтвердил, что этот солдат действительно стрелял по своим. Власовец обещал дать важные показания, показал веревку, которой он был привязан к стволу дерева. Ему сохранили жизнь.

Судьбу остальных не обсуждали. Беспощадный приговор можно было прочесть в глазах каждого партизана: только смерть!

В полночь отряд вернулся на базу. Лил проливной дождь, все промокли до нитки, но никто не обращал на это внимания. Все были удручены гибелью товарищей. Алимбай, меняясь с санитарками, всю дорогу тащил носилки, на которых лежал тяжелораненый Виктор. Не раз им приходилось вместе проникать в логово фашистов, и всегда судьба берегла разведчиков. Алимбай вспомнил, что втроем— он, Павлик Смирнов и Виктор Панич — они сделали много опасных, рискованных вылазок и всегда выходили сухими из воды. Но вот сегодня пуля настигла одного из тройки. Где-то далеко, неизвестно где, идет сейчас Павлик со своим отделением — сопровождает Тамару с мальчишкой. Может быть, уже и его клюнула пуля-дура?.. Алимбай вытирал рукавом мокрый лоб и крепче стискивал зубы. Передав носилки своему сменщику, Алимбай отходил к разведчикам и сокрушенно повторял одно и то же:

— Хороший был джигит, никогда пули не боялся. Не брала его пуля. Если бы фашист стрелял — не попал бы. А тут свой стрелял, предатель. Смелого джигита может убить только предатель из-за угла. Так всегда было, у всех народов.

— Ничего не поделаешь, Алимбай, война, — негромко утешали его товарищи. — А ты посмотри, сколько сегодня наших убито…

Раненых уложили в большой землянке. На другое утро чуть свет Алимбай уже был здесь. Состояние Виктора было тяжелое, но не безнадежное. В то утро весь лагерь собрался возле этой землянки. Радист Винницкий дважды передал на Большую землю просьбу забрать раненых. Обещали в двадцать четыре часа прислать самолет.

Возле землянки появилась Жамал с Майей на руках. Девочка улыбалась, и от этого глазенки прятались в пухлых щечках, а пуговка-носик исчезал. Она тянулась к каждому, угукала, хватала ручонками за бороды, и весь ее цветущий, здоровый вид не вязался с обстановкой. И хмурые партизанские лица начинали светлеть. Майю передавали из рук в руки, каждому хотелось подержать ее, подбросить на руках, легонько шлепнуть. Из землянки вышел Павел Демидович с хирургом Кузнецовым. Оба сменили окровавленные халаты на чистые.

Ночью, в ожидании самолетов, при свете костров партизаны писали домой письма — самолет забирал обычно и почту. В назначенный час приземлились два «кукурузника». Они забрали троих тяжелораненых и почту. Вместе с письмами, написанными вкривь и вкось на замусоленной бумаге, с сообщениями о том, что «жив, здоров, чего и вам желаю», самолет уносил тяжелый груз— письма, написанные четким почерком комиссара бригады, — такой-то пал смертью храбрых на поле боя. Похоронен там-то и там-то. Вечная слава павшим героям. Смерть немецким захватчикам! И несколько теплых слов о погибшем — был он славным бойцом, храбрым и самоотверженным, пусть родные и близкие гордятся им…

На другой день была дана команда готовиться к большой операции. Партизаны чистили оружие, проверяли диски с патронами, стирали портянки, чинили сапоги и гимнастерки. Куда выходить и когда, никто не знал, кроме штабистов.

Повар Петька, глядя на невиданные приготовления, опрокинул в знак протеста котел и пошел к Коротченко.

— Не буду кашу варить, Тимофей Михайлович! Хватит, пусть другой повозится. Хочу фрицев бить, пусть все видят, что я не только затируху умею варить. Я из немца окрошку сделаю. Опять уйдете воевать, а мне со стыда хоть сквозь землю проваливайся. Бабы за человека не считают.

— А ты все обдумал?

— Я человек твердый, Тимофей Михайлович, — если надумал, значит точка!

— Ну что ж, попробуй, отказать тебе не могу. Пойдешь в роту Акадилова, этих ребят ты давно знаешь. Только при одном условии.

— При каком? — с готовностью пригнулся довольный Петька.

— Если выполним задание — вернешься снова в повара.

— Посмотрим, — пообещал Петька.

XXIV

Павлик сидел под деревом и клацал зубами от холода. Дождь лил не переставая, капли щелкали по листве, и это щелканье сливалось в холодный неуютный шум ненастья. Рядом с ним, прижавшись друг к дружке, дремали Тамара и Толик. Павлик отдал им свою короткую кожаную тужурку, и они едва упрятали под ней головы и плечи. Под двумя соседними соснами укрылись темные фигуры партизан. Сейчас бы в самую пору разжечь костер, погреться, но кругом фашисты. Курить и то приходится умело, в рукав, переговариваться — только шепотом.

На душе Павлика невесело. Днем, вместе с тремя партизанами, он попытался провести Тамару в Артемовку. В деревне оказались немцы, партизаны лоб в лоб столкнулись с патрулем и не успели даже поднять автоматы, как немцы открыли пальбу. Еле ноги унесли. Хорошо, что Тамара и Толик на всякий случай отсиживались в это время в кустах. После выстрелов патруля поднялась стрельба и в самой деревне. Немцы палили в воздух, стараясь нагнать страху на партизан и одновременно успокоить себя.

Павлику удалось быстро увести своих в непролазную чащу, знал он эти места хорошо. И вот теперь все коротали ночь под соснами, безуспешно пытаясь задремать, слушая, как барабанит дождь в лесу.

От первоначального плана — переночевать в Артемовке и попутно узнать, как поживает сестра Павлика в Пригорье, — пришлось отказаться. Среди артемовских мог оказаться какой-нибудь полицай из Епищева и опознать Тамару…

«Разве такой должна быть у них жизнь? — горестно думал Павлик, глядя на понурых спутников— Тамару и Толика. — Бродят по лесу, как бездомные, ни еды, ни крова… Когда же прогоним эту сволочь со своей земли?..»

В темноте Толя захрустел мокрыми сухарями — проголодался.

— Братва! — вполголоса окликнул Павлик остальных партизан. — Давайте подзаправимся да пойдем дальше. Все равно отдыха тут никакого, а утром немцы начнут обшаривать лес. Как бы нас не засекли, все дело будет сорвано.

Наспех пожевали сухарей, разделили вареную говядину и пошли.

За день Павлик сильно устал, как никогда не уставал раньше. Но сейчас он упорно брел вперед. Дождь все лил, а Павлика мучила жажда. Он беспокоился за Тамару. Прежде, когда ее не было в отряде, он воевал спокойнее.

К утру дождь перестал. Выглянуло солнце, запели птицы. Постепенно от земли начал подниматься теплый пар, запахи трав и мокрой пахучей сосновой коры дурманили голову, нагоняли сон на усталых путников.

Павлик проснулся, когда солнце уже было в зените. Товарищи спали как мертвые. Измученный Толик, прикорнув на откинутой руке Тамары, спал с открытым ртом. Сидевший под деревом часовой лениво оглянулся и мучительно, до слез зевнул.

— Ложись, я посижу, — сказал ему Павлик.

Часовой без слов положил рядом автомат, коснулся щекой ложа и тут же захрапел.